«Этот подкаст — про меня и чувака, за которым я должна была приглядывать, вытаскивать его из стремных ситуаций»  Интервью журналистки Риты Логиновой. Она сделала подкаст о младшем брате, который пропал без вести на войне с Украиной

Журналистка Рита Логинова выпустила новый сезон подкаста «Одни плюсы». В нем она рассказывает о своем младшем брате Максиме. В мае 2025 года Максим заключил контракт с Минобороны и ушел на фронт, а в июле семья Логиновой узнала, что он пропал без вести. Коллега Логиновой, подкастерка Соня Гройсман, во время войны выпустила «Сестер» — сезон подкаста «Привет, ты иноагент» о россиянках, чьи родственники ушли на войну с Украиной. Кооператив независимых журналистов «Берег» попросил Гройсман поговорить с Логиновой о том, почему та решила рассказать эту историю.

«Этот подкаст — про меня и чувака, за которым я должна была приглядывать, вытаскивать его из стремных ситуаций» 

— Как ты отреагировала, когда в мае твой младший брат написал тебе, что уходит на войну? 

— Я зашла во «ВКонтакте», который держу, чтобы иметь возможность списаться с кем-то, кто не списывается больше нигде. Но проверяю я его довольно редко. И 9 мая я увидела сообщение — он, видимо, писал с аккаунта своей девушки, мол, дай телефон мамы, я потерял. Это очень похоже на него: «дай телефон мамы, я потерял мобилу» или что-то еще. А в следующем сообщении он, не дождавшись моего ответа, написал: «Я на СВО ухожу». 

Я очень удивилась, с одной стороны. С другой, как будто не удивилась, потому что я много писала о чуваках, которые оказываются на фронте, и в целом этот тип людей мне знаком, я с ними выросла в одном дворе, многие из них чем-то походили на моего братца. Я сразу же наорала капслоком: что вообще за фигня, вот телефон мамы — звони, но если вы мошенники, то я предупрежу маму, чтобы она ни копейки не переводила. Но, Максик, если это правда ты, то ты что, долбоеб? А он ответил: долбоеб.

— Я знаю, что ты слушала «Сестер». Ты вообще когда-то примеряла на себя эту роль? Думала, что сама можешь стать этой сестрой, которая выступает против войны, но ее брат идет и в ней участвует? 

— Я точно помню, что слушала «Сестер» примерно в это же время года и охуевала. Я думала: «Ну вот, бывают же истории, вот это нужно знать. И молодцы девчонки, которые это рассказали, подкастеркам моим любимым спасибо». И вот мы здесь.

— Как ты сама решилась рассказать об этом? В нашем подкасте девушки рассказывали свои истории анонимно и все равно столкнулись с хейтом. Я помню, мы тогда даже закрыли комментарии под постом, в котором девушка с антивоенными взглядами делилась переживаниями о гибели своего мобилизованного брата. А ты делишься всем этим под своим именем. 

— Мне в каком-то смысле проще. Кажется, что я довольно публичная персона и больше подготовлена к тому, чтобы признаваться в каких-то вещах. Я знаю о реакции, с которой столкнусь. Я тоже читаю комментарии, которые адресуют моему брату, где пишут, что это «биомусор» и «шваль» и что «нечего таких жалеть». Но я как-то готова к такого рода реакциям, и не принимаю их сейчас близко к сердцу. Потому что по сравнению с самим событием это как-то совсем не ранит уже. 

Я решила, что за много лет журналистской работы это подходящий шанс немножко рассказать про себя, чтобы объяснить, почему темы, которыми я занимаюсь столько лет, для меня важны. А тут такой случай подвернулся. Брат на войну ушел. Как не воспользоваться? Такая это пелевенщина, такой сюр, так больно и так страшно. И местами так чудовищно фантасмагорично. 

Я еще, наверное, поэтому чувствую на себе некую ответственность рассказывать так, как я это рассказываю. Потому что это не про кого-то другого — это про меня и чувака, за которым я должна была приглядывать, потому что я была старшей сестрой. Которого я должна была вытаскивать из стремных ситуаций. Он попадал в неприятности, а я помогала ему из них выбираться. 

— Ты в первом эпизоде пытаешься понять причины, почему он вообще пошел на войну. У тебя сейчас появилось больше понимания?

— А с какого момента рассказывать? С одной стороны, тебе интересно, наверное, что его подтолкнуло, но с другой — этого бы не случилось без всех 30 лет его предыдущей жизни. 

Мы с ним выросли в Новосибирске. Я родилась в 1988 году, он в 1989-м. Наше детство я могу описать как довольно бедное. Я помню момент, когда нас — маму, меня, брата и еще одного младшего брата, только что родившегося, — приставы выселяют из единственной комнаты в коммуналке, и нам некуда идти. В моем Новосибирске в конце 1990-х, в 2000-х — все было пропитано бытовым насилием. Много неблагополучия, много пьянства вокруг, мало внимания родителей. 

Сейчас про это прикольно вспоминать, это многое заложило и в меня, и в брата. Но в итоге у нас разная жизнь получилась. Я сижу в Праге, три года назад уехала [из России], чтобы меня, не дай бог, не посадили за какой-нибудь из моих текстов. А он пропал без вести на фронте. 

Я думаю, что ему, как и многим чувакам, которые росли в похожей ситуации, много чего не хватило — среды, чуть менее тянущей вниз, где есть какие-то перспективы, социальные лифты. Где социализация молодых людей проходит не только за гаражами, за которыми все жуют насвай, и чем дальше, тем больше в жизни этих молодых людей появляется разнообразных психоактивных веществ. 

— Чем он дальше занимался? 

— Хорошей работы толком никогда не было, но он что-то пытался делать. Начнет работать в такси — разъебет тачку, и останется должен больше, чем заработал. Или вот он учился на ветеринара и даже начинал работать, но, как начинающий врач, получал какие-то жалкие деньги, на семью не хватало. А у него была большая семья: он довольно рано женился, у него как минимум трое своих, не знаю, были ли еще. Может, не хватило веры в себя, чтобы продолжать путь в ветеринарии. В начале карьеры нам всем нужно верить в себя. Было бы классно, если бы Максим познал счастье профессиональной реализации. Но что-то не задалось, и в итоге ему нередко не хватало денег даже, чтобы детей к первому сентября собрать. Это выглядело как безответственность. Меня это злило. Я ему все это высказывала, пока с ним еще можно было поговорить. 

При этом он не был тотально бедовым или злым человеком. Напротив, его знакомые говорят, и я тоже могу подтвердить: он был добрым и веселым. Добрым, веселым и употреблял наркотики. Есть много инструментов, которые позволяют справиться с огромной черной дырой в душе, оставшейся у тебя от того, что тебя недолюбили. Я вот стихи пишу. Брат употреблял наркотики и потерял контроль над употреблением. Это разрушило его семью: после обысков у его тогдашней жены и детей она попросила развода, и они разъехались.

— И завербовали на фронт его тоже, получается, из-за наркотиков? 

— Да, весной он пошел за закладкой, его взяли с весом и сказали: либо ты едешь на много лет в тюрьму, либо можешь завербоваться, отскочить от суда. А там, если жив будешь, вернешься, и, может, помилуют. Очень наркоманский вариант, как говорит один из героев нынешнего сезона «Одних плюсов» Миша. Представляешь, ты оказался в жопе, в чем очень много твоей личной ответственности, и вдруг тебе, как джин из лампы, такой вариант. И ты, наверное, думаешь: ну вот, или точно сяду, или поеду — и, может, там сбегу. Может, как-то между капелек просочусь. Конечно, шансов не быть убитым в штурме, как мне кажется, не очень много, но в моменте надежда у них все равно есть. 

По-моему, у Екатерины Михайловны Шульман я прочла про настоящий кризис семейных ценностей: такие чуваки, как Макс, оказались настолько бесполезны для своих семей, что когда их завербовали и они пропали на войне — это [с точки зрения их семей] чудесно. Раньше они просто мертвым грузом болтались на семьях, но больше они не продавливают диван перед телевизором. А вдовы получают какие-то деньги. 

«В детстве мы не говорили маме, что нам поставили двойку. А тут маме не говорили, что менты пришли, и что уже судят за что-то»

— Я правильно понимаю, что Макс не был ярым патриотом? Вы вообще обсуждали с ним войну, твои взгляды, работу?

— Он знал, чем я занимаюсь. Я не думаю, что он много читал из того, что я делаю, но точно читал. Когда у него появился близкий человек с ВИЧ, он абсолютно адекватно отреагировал на диагноз и разбирался в теме с моей помощью. Но в целом обсуждение политики не было центральной темой наших семейных бесед. Мы вообще не то чтобы плотно общались. Поздравляли друг друга с праздниками несколько раз в год, обсуждали, как поедем к бабушке, или, когда у него случались какие-то неприятности, он мог позвонить. 

Но турбопатриотом он не был, конечно, это не было сферой его интересов. Ему надо было как-то жить, справляться с собственными проблемами, зарабатывать на то, чтобы водить детей в парк аттракционов, и на это он периодически занимал деньги. Все-таки я рада, что мы с ним могли обсуждать сложные моменты его жизни, что он не исключал меня из нее, хотя ему всегда было стыдно, что он опять попал в передрягу. И если он у меня просил помощи, то просил не говорить маме — это с детства. 

— База.

— Да. В детстве мы не говорили маме, что нам поставили двойку. А тут маме не говорили, что менты пришли, и что уже судят за что-то. Последний разговор, в котором я пыталась прояснить его мотивы, был когда он уже подписал документы и поехал из Новосибирска куда-то в Башкортостан. Я этот разговор недавно переслушала. Не знаю, вставлять ли его в подкаст, потому что он тоже какой-то фантасмагорический. Я там тоном училки пытаюсь Максу объяснить, что он сейчас пойдет на войну убивать людей, которые ни в чем не виноваты. А он мне абсолютно безэмоциональным тоном объясняет пропагандистские клише. Я ему: Макс, ты собираешься убивать людей? Он: нет, я собираюсь в какой-то там санитарный батальон — раненых вывозить. 

Но я тогда еще не знала, что это распространенная практика: менты еще до суда отправляют чуваков вербоваться, якобы добровольцами. И за это получают денежку. Ну а что, зачем их кормить в колонии, если можно вот так?

— Ты, наверное, ему говорила, что он не только будет убивать, но и сам с высокой долей вероятности может там погибнуть?

— Он отмахивался, говорил, что все будет нормально. Это, мне кажется, особенность таких мужчин, как Максим — неумение говорить о своих чувствах. Ну, может, не хотел об этом думать. Я пыталась и по-другому зайти: дети сиротами останутся, ты и так им задолжал своего внимания, но, может, еще не поздно уйти оттуда. Мы по лесам тебя попрячем, а потом уж как-то останешься жив, вернешь должок заботы тем людям, которым ты эту заботу должен. Но тоже не проканало. 

Когда я о брате рассказываю, меня постоянно двоит. Как сестра — я близкий ему человек, который знает, как он рос, я его люблю. А как женщину, которая сама сейчас одна воспитывает двоих детей, меня разрывает на тысячу маленьких Рит феминистская ярость! Потому что, чел, у нас обоих было сложное детство. Лучшее, что ты мог сделать для своих детей — это остаться им отцом и никуда не сваливать. Меня страшно злит вот эта неспособность взять на себя ответственность за свои поступки, за свою жизнь, за своих детей.  

— Я правильно понимаю, что в мае, после того, как его взяли с закладкой, Максим подписал контракт и сразу отправился на учебную базу в Башкортостан? Когда он ушел за так называемую «ленточку», и когда приходили последние новости о нем?

— Последние новости были в начале июля. Все эти «за ленточки» меня так коробят. Ну, в общем, да, выражаясь словами тех, кто мне передавал информацию, он вышел на «БЗ» [боевое задание]. Они там заняли какой-то пойнт, их, цитирую, «накрыло беспилотниками». «Всех разъебало, много раненых, ждут, когда сменят». И так с июля ждут. Статус — без вести пропавший. 

— Почти пять месяцев, получается. Ты пыталась его как-то искать?

— Я не то, чтобы много его искала. В те чаты и сервисы, которые мне известны, я обратилась. Со всеми официальными службами и организациями контактирует мама. Уже были подкаты и к ней, и к девушке брата, мол, заплатите денег, мы знаем, что он жив и в плену, за деньги мы переведем его в статус военнопленного, и его обменяют. Это мошенники, которые наживаются на чудовищном горе огромного количества человек. 

— А как ваша мама отреагировала на то, что случилось? Судя по подкасту, у вас были непростые отношения. 

— Мама, надо сказать, тоже была не сторонница участия своего сына в боевых действиях. Но и она не смогла его переубедить. Я думаю, что мама тоже была обескуражена. Она послушала первый эпизод (в нем в том числе рассказывается о непростых отношениях Риты, Максима и их матери, и проявлениях бытового насилия по отношению к Максиму, — прим. «Берега»), сказала, что она пыталась как лучше, делала лучшее из того, что могла. И это правда. Она растила нас так, как считала правильным, любила, старалась не дать нам сдохнуть с голоду. Уделить достаточное внимание всем детям было просто невозможно. 

— А ты стала бы рассказывать эту историю, если бы брат не пропал без вести, а все еще воевал?

— А не факт, кстати. Сначала у меня была немножко другая идея сезона, но она сорвалась. А история с братом как раз, можно сказать, закончилась к тому моменту, когда я начала этот сезон писать: он уже ушел и уже пропал. Не знаю, может быть, и не стала бы, потому что не было бы такого личного вызова. 

«Мне говорят иногда, что я слишком добренькая к наркопотребителям, как будто никто с меня шапку никогда не снимал»

— В названии одного из эпизодов ты обвиняешь в уходе брата на войну российскую наркополитику. В нескольких словах — что с ней не так? 

— Российская наркополитика не предполагает серьезной, адекватной, гуманной помощи людям, затронутым наркоманией, алкоголизмом, которых в стране вообще-то много. Если ты начинаешь употреблять, ты сразу преступник, потому что так написан уголовный кодекс. Можно попасться с небольшим количеством психоактивных веществ, которые ты раздобыл для собственного употребления, и не собирался никому продавать, и за это отправиться в колонию. 

Когда мне говорят, что он [Макс] сам к этому пришел и сам все это выбрал, я не то чтобы сильно спорю: не будем отнимать у людей субъектность. Действительно сам. Но, как мы сейчас видим, [властям] очень удобно, когда у тебя в стране так много потенциальных преступников. В итоге, если смотреть ретроспективно, наша великая страна некоторым образом готовила когорту людей, которых можно вот так взять и выгрузить — как мусор. Отправить на войну, даже против их воли. Потому что они связаны Уголовным кодексом и своими косяками. Из-за них никто даже не расстроится, потому что к наркоманам в обществе относятся плохо — это никому не нужные люди. Это последний из людей, животное, дикая собака — так многие наркопотребители описывают отношение к себе. 

С другой стороны, наркофобия влияет и на ситуации, когда человеку в терминальной стадии рака нужно обезболивание — тоже наркотическое, например, морфин. Когда в голове участкового [врача] есть нервное отношение к наркотикам, оно повлияет и на то, что он не будет помогать больному получить наркотическое обезболивание. Потому что этот врач думает, что так человек станет наркоманом (камон, он умирает!). И вообще, пойди попробуй этот морфин выпиши, потом к тебе придут менты, скажут, что ты неправильно его оформил. Это тоже большая часть проблемы. Мне хотелось в этом сезоне поговорить и про нее.

— Тема наркопотребления в российской армии — это большая история, как бы российская пропаганда ни утверждала, что это «с украинской стороны воюют одни наркоманы». О схеме, по которой, завербовали твоего брата, летом писала «Верстка»: полицейские за вознаграждение предлагают задержанным подписывать контракты, и те уходят на войну еще до суда. Многих из них ловили именно на наркотиках. Тебе понятно, насколько распространенным стал такой метод? 

— О такой схеме вербовки я прочитала у коллег. Но про то, что статья 228 неслучайно называется «народной», я писала и до войны. Значительная часть наркобизнеса существует благодаря людям, занимающим государственные должности, а сажают простых чуваков, которые употребляют. Норма сажать, норма делать из людей информантов, чтобы один наркоман указывал на второго, и потом их всех закручивать в одно дело. Или не закручивать, а держать на крючке, чтобы в любой момент использовать в своих целях. Так работало до войны. Так что не удивлюсь, если эта сложившаяся связка государства и наркобизнеса работает и сегодня и дает почти бесконечный поток людей [на войну]. С моей точки зрения, бо́льшую часть из них надо лечить, давать возможности для реабилитации, а не отправлять воевать. 

Мне говорят иногда, что я что-то слишком добренькая к наркопотребителям, как будто никто с меня шапку никогда не снимал. Да нет, меня однажды изнасиловал человек, который был в состоянии наркотического опьянения. 

— Рита, мне очень жаль. 

— Всякое бывало! Я помню, мама рассказывала, что к нам в квартиру вламывались соседские наркоманы, грабили. Это все было. Я могу относиться очень плохо к этим конкретным людям, которые сделали мне плохое, имею право. Но я очень не хочу жить в обществе, где эти странные чуваки, совершившие преступления в отношении меня или как-то испортившие мне жизнь, при этом не имели никакой возможности порешать свои проблемы. Я не хочу жить в таком обществе. Бог с ним, со всем обществом, я хочу, чтобы люди, которых я знаю, которые меня слушают, задавали себе вопросы «почему так?», «можно ли иначе?».

— Мне кажется, в интонации, которую ты выбрала для подкаста, очень много гуманизма и эмпатии. В то же время твой сезон выходит в момент, когда российская оппозиция в очередной раз пытается определиться, можно ли сочувствовать россиянам, которые уходят на войну — жертвы ли они обстоятельств или убийцы. Ты следишь за этой дискуссией? 

— Мне кажется, усложнять свой взгляд на жизнь, на проблему, на человека — это полезное занятие. Можно, конечно, пытаться пожалеть всех скопом, но мне кажется, это бессмысленно. А вот изучать каждого конкретного человека, с которым придется иметь дело, если он останется жив и вернется в общество, не бесполезно.

Поэтому я, узнав про своего брата, только упрочилась в своем убеждении: видеть в человеке не животное, не собаку бешеную, а человека, до последнего, несмотря ни на что — полезно. И упрочилась в том, что должны быть помогающие организации. Должны быть люди, которые будут работать с потерянными, больными, несчастными, не имеющими социального лифта, бедными, многодетными, не видящими перспективы людьми. Потому что сейчас мы живем в обществе вместе с такими соседями — и все они на войне не перемрут. Они вернутся, и что-то надо будет делать.

— Представим, что у россиян была бы возможность привлекать к ответственности российских военных. И твой брат был бы жив. Как ты считаешь, он должен был бы понести ответственность за то, что участвовал в этой войне?

— Если международное сообщество или мы все придумаем механизмы, чтобы дать человеку почувствовать эту ответственность, присвоить, пережить, чтобы он это все-таки переработал внутри себя, то конечно. Почему нет?

«Даже на тех, кто совершает чудовищные поступки, я нет-нет, да гляну как на ребенка. Откуда ему было сделаться хорошим человеком?»

— Не могу не спросить про Новосибирск, это и мой родной город. Ты одна из немногих, кто даже в эмиграции остается как будто бы региональной журналисткой: большинство твоих героев и собеседников именно оттуда, в том числе в этом сезоне. Это твоя принципиальная позиция или просто так получается?

— Я в какой-то момент перестала думать, что рассказ о новосибирце может быть неинтересен человеку из любого другого города просто по причине того, что человек из Новосибирска. Мои близкие друзья [из Новосибирска] — люди с самой активной жизненной позицией. Мы с ними 15 лет назад могли на дискотеках плясать, а сейчас у одной — НКО, у другой — фестиваль, третья стала депутаткой. В этом смысле Новосибирск — все еще важное для меня место, хотя жить там невозможно. Новосибирск вообще и Сибирь в частности — это место, которое во многом сделало меня как человека, как журналиста. И как поэтку, как вы узнали из этого сезона подкаста. 

— Я тоже открыла тебя как поэтку в этом сезоне, и для меня это довольно неожиданный ход: стихи в такого рода журналистских подкастах я, кажется, еще не слышала. Кто это придумал? 

— Это я придумала. Решила, что раз душа в этом сезоне так разворачивается, можно и подпустить лирики, тем более, что она во многом создана из тех же самых историй и тех же самых голосов, из которых создан подкаст и вся моя работа последних лет. Все-таки основная моя идентичность — журналистская, и когда ты выступаешь как журналист, стандарт профессии — это держать некоторую дистанцию. А здесь так не получилось.  

Я подумала, что в крайнем случае люди будут проматывать, а кому-то зайдет. И вот кому-то зашло. И мне это очень нравится, в том числе это помогает мне переживать всю эту хуйню. Я рада, что у меня получается вызывать эмоции у слушателей. Пускай порыдают, а там и полегчает.

— Тебе самой полегчало за время работы над сезоном? 

— Конечно. У нас творческая работа, и это, наряду с психотерапией и чем-то еще, мощнейший способ поддерживать свое ментальное состояние в относительном порядке, быть в состоянии дальше воспитывать детей, работать работу и получать удовольствие от жизни. Я бы все-таки хотела его получать, несмотря на специфику работы, которой я занимаюсь, и ситуаций, в которых я оказываюсь. А еще я получаю какое-то космическое количество фидбэка. Его и раньше было немало, но сейчас практически каждый день кто-то пишет. Люди присылают свои истории. 

— Подкаст и правда получился очень личным, в нем много тебя. Даже, казалось бы, в не самых личных эпизодах — про рехабы для зависимых или наркофобию. Как ты искала баланс между Ритой-журналисткой и Ритой-сестрой, переживающей горе? 

— Скажем так: это очень личная история, рассказанная журналисткой. Все, на чем я делаю акценты, то, как я пытаюсь рассказывать историю, как я подхожу к фактчеку или атрибуции рассказанного, — это журналистика. Но это в какой-то степени и личный дневник. Там десять лет моей предыдущей работы. 

— Я за это очень люблю подкасты. Мне сложно представить подобную степень откровенности в каком-то другом журналистском жанре. В эпизодах ты даже, кажется, упоминаешь, что вся эта ситуация с братом спровоцировала тебя подумать в том числе и о том, как ты сама воспитываешь своих сыновей. К чему ты пришла? 

— Мне вся эта ситуация дала повод перетрясти свои убеждения и свои подходы к материнству. Я довольно давно мать — я рано родила, в 21 год, моему старшему сыну 15 лет, младшему — семь. И милитаристской машине выгодно лепить из них эмоциональных болванов. Но я только утверждаюсь в мысли, что когда ты искренне и по-доброму заинтересован в другом человеке, то и он к тебе относится лучше: и в моменте, и в перспективе. И не только к тебе. А вот тупое давление, тотальная дисциплина, склонение к предпочитаемому поведению работают так себе, и атмосфера получается ужасная. 

И я не знаю, к счастью или к сожалению, но я склонна смотреть на уже взрослых людей, как на бывших детей. И в своем брате я вижу ребенка — я же его помню ребенком. Мой старший сын уже скоро будет такой лось… Я представляю, как парни с его комплекцией и образом мыслей попадают на войну, и мне вообще становится нехорошо. 

Не думаю, что всем полезно так смотреть на людей, в том числе, на героев своих текстов, как я смотрю на «бывших детей». Но я почти никогда не могу сойти с этой точки зрения. Даже на тех, кто совершает какие-то совершенно чудовищные поступки во взрослом возрасте, я нет-нет, да гляну как на ребенка. Откуда ему было сделаться хорошим человеком, способным на моральный выбор, если среди близких такого примера не было? Конечно, эти взрослые мужчины сами сделали свой выбор (часто под давлением, но все же не будем лишать их субъектности). Но они были битыми детьми.