«Им удается жить обычной жизнью» Суд признал убитого Михаила Хачатуряна виновным в насилии над дочерьми. Интервью адвоката Мари Давтян — о процессе, который длится больше шести лет

Тройка судей Бутырского суда Москвы 21 апреля посмертно признала Михаила Хачатуряна виновным в сексуализированном насилии над тремя дочерьми и умышленном причинении им тяжкого вреда здоровью. Защита сестер — Крестины, Ангелины и Марии — ждала этого почти семь лет. Дело Хачатурян — одно из самых громких дел о насилии в современной России. Кооператив независимых журналистов «Берег» узнал у адвоката Мари Давтян, которая защищает в суде Ангелину Хачатурян, как ей и ее коллегам удалось добиться этого решения и что оно значит для россиянок, которых судят по делам о убийстве в условиях домашнего насилия.

— Сестер Хачатурян признали потерпевшими по делу о насилии со стороны их отца только весной 2021-го — спустя почти три года после того, как они прибегли к самообороне. Что стало переломным моментом и почему суд поменял позицию?

— Начнем с того, что полноценным расследованием преступлений против девочек занялись только в 2019 году — месяцев через девять после того, как случилась трагедия. Когда мы [адвокаты] ознакомились с материалами уголовного дела в отношении девочек и поняли, что там масса доказательств насилия [со стороны Михаила Хачатуряна], мы потребовали расследовать преступления, совершенные в отношении сестер. Следствие установило все эпизоды [насилия в отношении сестер Хачатурян], но было вынесено постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в связи со смертью [подозреваемого] Михаила Хачатуряна.

В 2020 году дело в отношении сестер Хачатурян было передано в Мосгорсуд для рассмотрения судом присяжных. Поскольку к тому моменту уже было постановление [СК], в котором говорилось, что Хачатурян совершал [насильственные] действия, текст обвинения в отношении девочек для суда присяжных начинался примерно так: «В январе 2014 года Михаил Хачатурян в отношении Ангелины, Кристины, Марии совершал то-то и то-то». Присяжные сначала должны были прочитать несколько листов подробного описания, какое насилие было совершено [над сестрами], и только потом переходить к обстоятельствам убийства. 

Мне кажется, именно в тот момент до стороны [защиты] Михаила Хачатуряна дошло, что в суде присяжных обвинение, которое начинается с описания многолетнего физического, психологического и сексуализированного насилия, вряд ли устоит. И они побежали обжаловать постановление об отказе в возбуждении уголовного дела — чтобы провести расследование и добиться реабилитации Хачатуряна. Это был переломный момент.

— Суду потребовалось почти семь лет, чтобы признать Михаила Хачатуряна виновным в насилии над дочерьми. Почему процесс так затянулся?

— Все обстоятельства по делу были известны еще в 2019 году. Если говорить о формальном сборе доказательств, они были собраны к концу 2020-го. Еще какие-то экспертизы [на их основании] мы доделывали в 2021-2022 годах. То есть все могло завершиться значительно быстрее. Но сам суд [по делу против Михаила Хачатуряна начался только в 2023-м и] длился два года. У нас трое потерпевших, больше 30 свидетелей, много материалов. Защита [Хачатуряна] постоянно болела (с той стороны три адвоката, с нашей — четыре). Надо сказать, что дело затянул и ковид: в тот период следственные действия не велись.

— Как на решение суда отреагировали родственники Хачатуряна, которые настаивали на его невиновности?

— Мы особо не обращали на них внимания — знаем только то, что видели в СМИ. Естественно, они этим решением недовольны. Все время, что шел процесс, сестры Михаила Хачатуряна по очереди ходили на судебные заседания. Два года они слышали все то же самое, что слышали мы [адвокаты]. Процесс был закрыт, я не могу говорить о его деталях, но когда ты слышишь, как свидетели рассказывают то, что они знают [о насилии над дочерьми Хачатуряна], — как можно продолжать говорить: «Я не верю, что мой брат это сделал»? Тут уже я не верю, что они не верят.

— Судя по комментариям, которые родственники Михаила Хачатуряна давали СМИ, они продолжают настаивать, что обвинение строилось исключительно на показаниях самих сестер. 

— Мы восстанавливали события за очень долгий период, с 2014 года. Естественно, девочки не помнят точных дат всех эпизодов — когда это происходит систематически, такие вещи не запоминаешь. Всё восстанавливали по их перепискам во ВКонтакте и в вотсапе — с подругами, друг с другом. По перепискам становится понятно, что происходило в семье. Их изучили миллион раз, по ним провели лингвистические, психолого-психиатрические экспертизы. 

Среди свидетелей были подруги девочек, с которыми они делились событиями из своей жизни. Кто-то рассказывал, что знает обо всем с 2016 года, кто-то — что с 2015-го. И они очень понятно и подробно рассказывали, о чем с ними говорили девочки [Хачатурян] еще задолго до того, как умер этот человек. Психолого-психиатрических экспертиз по каждой из сестер в деле несколько. Это довольно подробные экспертизы, установившие, что у них посттравматические стрессовые расстройства (ПТСР), и причина этих расстройств — многолетнее физическое сексуализированное насилие.

— По данным информагентств, на заседание 21 апреля пришли две сестры, Ангелина и Мария. Они рассказывали вам о том, почему им было важно лично услышать решение судьи?

— Мы это не обсуждали, но они знают, что это их право. Это вопрос справедливости. Они семь лет доказывают, что с ними произошло то, что произошло. И у этого решения очень серьезный моральный вес, в том числе для их внутреннего психологического состояния. Это часть сатисфакции. Вышел суд и сказал: «Да, девочки, в отношении вас вот это, это и это [действительно] совершалось», — [им было важно такое] юридическое признание, для них это психологическая сатисфакция. Причем не только для сестер Хачатурян, но и для [потерпевших] по другим делам.

Мы этим решением довольны. Мы еще, правда, не видели мотивировки — только резолютивную часть. Но мы и ожидали, что решение будет примерно таким, — мы же знаем, что лежит в 30 с лишним томах материалов дела.

— В 2019 году вы с другими адвокатами, участвующими в этом деле, даже написали о нем книгу, не дожидаясь решения суда. Почему вы решили это сделать?

— Это была идея [адвоката Ангелины Хачатурян] Алексея Паршина. Тогда все обсуждали это дело: были [публикации в] СМИ, какие-то телепередачи, на которые ходили родственники, — и появилось огромное количество дезинформации. Нам нужно было найти какой-то простой способ с ней бороться, не тратя на это супер много времени и не оспаривая каждое отдельное утверждение в СМИ. Алексей предложил такой способ.

Книга — это, наверное, громкое слово. Мы просто решили объединить материалы, которые уже попали в СМИ, что-то дописали — и опубликовали на сайте Алексея Паршина. Нам стало легче, потому что мы всегда могли отправить журналистов или активистов туда [за ответами на их вопросы] — мол, посмотрите, это написано вот здесь. Материалы тогда уже вовсю ходили в СМИ, вплоть до фото и видео. Отдельный разговор, как эти материалы вообще попадали [в открытый доступ] — но пусть все останется на совести тех, кто этим занимался.

— На какой стадии находится дело против самих сестер? В 2023 году его вернули следователям, что происходит с тех пор?

— За эти годы с делом происходит ровным счетом ничего — мы ждали вот этого решения (о признании Михаила Хачатуряна виновным в насилии над дочерьми, — прим. «Берега»). Теперь будем ждать его вступления в законную силу, и уже потом [судом] будут приниматься решения по делу девочек.

Вероятнее всего, сторона защиты [Хачатуряна] будет обжаловать решение, и это займет определенное время. Конечно, мы не можем давать никаких гарантий — это адвокатам запрещено. Но у нас есть большие надежды на то, что это постановление не изменится. А после мы будем заявлять ходатайство о прекращении уголовного дела в отношении сестер. Пока они по-прежнему проходят в статусе обвиняемых [в убийстве своего отца].

— Первые два месяца после убийства отца сестры Хачатурян находились в СИЗО, потом им сменили меру пресечения с ареста на запрет определенных действий. Сейчас это актуально?

— Да, у них до сих пор запрет совершения определенных действий: [запрещено] общение со СМИ, нельзя ходить на митинги. Пользоваться интернетом можно только для доступа к Госуслугам и прочим государственным сервисам — мы отдельно просили следователя об этом, чтобы они могли учиться, подавать заявки [на перемещение по городу] во время ковида. Нельзя общаться с участниками уголовного дела.

— Между собой?

— Тоже.

— В вашей книге написано, что после выхода из СИЗО сестры Хачатурян жили в квартирах, которые нашли для них адвокаты. Это по-прежнему так?

 — Сейчас они работают, [сами] снимают квартиры, обеспечивают себя. Все живут в разных местах. Но о подробностях их личной жизни я рассказывать не хочу.

— Сестрам удалось окончить школу?

— Да, они окончили школу, работают, строят свою жизнь как [другие] молодые женщины их возраста — конечно, с некоторыми ограничениями. Я могу сказать, что девчонки, конечно, большие молодцы. Им удается жить обычной человеческой жизнью, мы видим, что они очень успешно реабилитируются. Если бы их, простите за выражение, семь лет не долбали этими судебными процессами, было бы значительно лучше. А так им приходится это все вспоминать. Например, в последний раз, когда мы опрашивали девчонок [в суде], плакал весь зал, включая их. А сколько раз за семь лет их допросили, мне даже считать страшно.

— В книге вы писали о том, что у Михаила Хачатуряна было много связей и в силовых структурах, и «в криминальном мире» (не упоминая деталей). Как это сказывается на девушках сейчас, они сталкивались с угрозами?

— Связи [такого рода] у Михаила Хачатуряна были прямо в том районе, где он жил (Алтуфьево, — прим. «Берега»]. И то, насколько быстро девочки были арестованы, как плохо были проведены первые допросы до того, как мы вступили в дело, — это отголоски [его связей]. Я уже не говорю о том, что у него были [хорошие отношения] с местным прокурором — их переписки есть в материалах дела. В какой-то момент мама [сестер Аурелия Дундук] и брат [Сергей] боялись последствий для себя — девочек-то сразу забрали в СИЗО. 

Но, видимо, с его смертью решили не разбираться. Мы не до конца понимаем, откуда пошла такая активная волна [буллинга в адрес сестер Хачатурян] в первый момент, но мы видели, что она явно педалировалась. Связи ли это в силовых структурах или какие-то преступные связи, мы не знаем. Но когда девчонки уже освободились, никто им не угрожал.

— В 2023 году вашего коллегу Алексея Липцера арестовали по делу адвокатов Алексея Навального, поэтому он больше не мог принимать участия в деле сестер Хачатурян. Как это сказалось на процессе и на его подзащитной Крестине?

— В этот момент вместе с ним над делом уже работала адвокат Светлана Давыдова, и она просто приняла на себя роль основной защитницы [Крестины Хачатурян] и довела процесс. Конечно, для нас это большой удар, большая потеря, потому что Алексей — правда очень важная часть команды. Он был в защите с самого начала, был первым человеком, которого Крестина увидела в СИЗО.

— Как вы считаете, тот резонанс, который это дело вызвало в обществе, вылился в какой-то результат?

— За счет этого резонанса [люди] стали больше понимать про домашнее насилие: каким оно бывает, что это может быть даже в столице, буквально за вашей стенкой. Тогда стали очень много говорить о масштабах домашнего насилия — до дела Хачатурян [такой всплеск внимания к этой теме], наверное, был только после дела [Маргариты] Грачевой. 

В тот момент стали значительно больше говорить о делах, связанных с необходимой обороной в ситуации домашнего насилия — а это очень важно, это отдельная категория дел. Раньше мало кто понимал эту специфику, кроме некоторых следователей и правоохранителей, а тут СМИ стали очень активно писать [про подобные случаи]. И это тоже влияет на общественный резонанс, на формирование общественного мнения — социальные опросы уже несколько лет говорят о том, что люди хотят, чтобы был принят закон против домашнего насилия.

И не надо забывать, что правоохранители — тоже часть общества. Они тоже читают СМИ, на них тоже это влияет. И так как в России нет серьезной подготовки правоохранителей по таким делам, эту функцию [по формированию взгляда на них] по сути стали выполнять СМИ и общественное мнение. Если десять лет назад я приходила в суд и говорила: «Это ситуация домашнего насилия», а меня переспрашивали: «чего-чего?» — то сейчас, когда я это говорю, ни у кого вопросов не возникает. Понимание есть уже и у правоохранителей. Посмотрите на последнее дело — тоже сестер, двух девочек из Москвы. Я его не веду, знаю про него только из СМИ. Там после удара ножом [в результате чего погиб отец сестер] девчонку не посадили в СИЗО, а отправили то ли под домашний арест, то ли под запрет совершения определенных действий.

— Получается, из-за дела сестер Хачатурян похожие процессы уже начали проходить несколько иначе?

— Надеюсь, что эти процессы будут проходить несколько иначе. Прямо про изменения я бы говорить не стала, но это последнее дело меня очень воодушевило. Здесь важно не только то, что [подозреваемую] не взяли под стражу. Они стали разбираться, расследовать не только убийство, но и все остальное, как так вышло, — вот что важно. Обычно ведь следствие так не делает, ему это неинтересно. И именно из-за того, что следствие не разбирается [в причинах происшествия], женщины очень часто оказываются в тюрьмах. 

— По вашим наблюдениям, такие изменения — скорее единичные случаи или чуть более широкий тренд?

— Мне кажется, что все-таки широкий тренд. Медленно, по капле, но ситуация меняется. И ее толкает вперед как раз общественное понимание: все-таки сложился консенсус, что ситуация домашнего насилия — это не просто бытовые ссоры, это может быть опасно для жизни и здоровья людей. 

В общественном сознании в большей степени сформировано [понимание], что от государства нет защиты — и это влияет в том числе на правоприменительную практику. Помимо постановления пленума Верховного суда по необходимой обороне вышел обзор, в котором было несколько дел, касающихся женщин, которые убивали своих насильников. Да, в регионах [силовики работают] в основном по старинке — есть труп, значит, 105-я (статья 105 УК — «Убийство», — прим. «Берега»). Но все равно ситуация меняется. Взять, например, дело Ангелины Антоновой, когда, хоть и после кассации, но дело все же переквалицифировали.

— На фоне общественного резонанса вокруг дела сестер Хачатурян юристы, активисты и правозащитники в очередной раз заговорили о том, что в российском законодательстве должны появиться положения, которые защищают пострадавших от домашнего насилия. Вы сами были соавтором проекта закона о профилактике семейно-бытового насилия. Вы видите какие-то подвижки с тех пор?

— Законодательных подвижек я не вижу и не уверена, что они есть. Из хорошего — только петиция на РОИ, которую написала наша [Консорциума женских НПО] волонтерка и которую вдруг с чего-то внезапно стал продвигать сам сайт Госуслуг.

— Как необычно!

— Мы сами в шоке и не очень понимаем, что происходит. Я много раз говорила о том, что с февраля 2022 года у меня нет никакой надежды на то, что законодательство против домашнего насилия будет принято. Ни в каких комиссиях и комитетах при государственных органах я сейчас не участвую, поэтому не знаю, ведется ли работа по этой теме. Может быть, что-то и происходит. Если так, мы будем только рады. Я с 2012 года очень активно над этим работала — пусть теперь поработает кто-нибудь другой.

— Почему в России все еще нет закона о противодействии домашнему насилию?

— Потому что у государства нет никакого желания принимать этот закон. Не просто нет государственной воли, скорее, я бы сказала, есть государственная воля этого не делать. Почему — можем только гадать. 

Россия была последней страной Совета Европы, в которой не было законодательства [о противодействии домашнему насилию]. Вообще в мире таких стран немного. Российские власти же постоянно называют Россию последним оплотом консервативных традиционных ценностей. Эти ценности не предполагают, что государство будет защищать вас в семейных отношениях. Они предполагают подчинение старшим мужчинам в семье. 

Один из основных борцов против этого закона — Русская православная церковь, которая очень часто пишет о том, что семья — это маленькая церковь, в ней есть свой патриарх. Насилие в семье укладывается в это представление. Это база, на которой строится консервативное общество: насилие сильного в отношении слабого и беспрекословное подчинение слабого. Когда государство [заявляет, что] сила — это основополагающая ценность, то, конечно, никто не будет принимать закон против домашнего насилия: если вдруг мы все осознаем, что в семье так с нами обращаться нельзя — значит, нельзя и в обществе, и в государстве. У людей вырабатывается резистентность к насилию.

— После начала войны случаев домашнего насилия стало больше?

— Сложно сказать, потому что нет официальной статистики. У нас есть проект «Алгоритм света», программа, которая была написана нашей разработчицей. Она лингвистическим путем научилась выбирать [из реестра ГАС «Правосудие»] дела о домашнем насилии, ориентируясь на ключевые слова, наборы слов, окончания [слов в женском роде]. Мы анализируем приговоры по делам об убийстве и причинении тяжкого вреда здоровью, но не видим роста. В последних [исследованиях] «Алгоритма» мы, наоборот, увидели небольшой откат к доковидным временам. Но ничего удивительного в этом нет: в 90% случаев [домашнее] насилие совершает мужчина над женщиной. Сейчас огромное количество мужчин уехали из дома и совершают насилие в другом месте. 

Плюс мы считаем [случаи домашнего насилия] по приговорам, а с 2023 года многие подсудимые уходят на СВО до него — такие дела не попадают в статистику. Это тоже может быть одним из факторов. Если бы у нас был доступ к процессуальным документам, данные были бы другими. Но даже сейчас, с теми открытыми данными, которые есть, кое-что еще можно посчитать. Например, посмотреть, сколько в этом году прекращенных дел. Но точно, к сожалению, не посчитаешь. Считать сложно, потому что как такового юридического понятия «домашнее насилие» в стране нет, статистики тоже. По большинству заявлений в возбуждении уголовного дела отказывают. Все данные о домашнем насилии всегда были косвенными.

— Вы ожидаете всплеска числа дел о домашнем насилии после приостановки боевых действий или завершения войны?

— Про заявления говорить сложно, а инцидентов точно будет больше. Мы не первая страна, в которой многие мужчины участвовали в боевых действиях. И в нашей стране это происходит не первый раз. ПТСР и его влияние, в том числе на семью, достаточно неплохо изучены. Тут исключений нет: все страны, которые проводили исследования в этой области, пришли к одному выводу: мужчины, возвращающиеся с войны, в большинстве испытывают последствия ПТСР. И они будут выливаться на близких, таков механизм. Он [человек, вернувшийся с фронта] сидит на кухне, пьет — кто у него рядом? Близкие. 

В последнем исследовании мы отдельно [анализировали] дела, где насилие совершалось женщинами в отношении мужчин. Абсолютное большинство женщин говорят о том, что они были вынуждены защищаться и применяли насилие после того, как к ним самим применяли насилие. И, кстати, суды тоже это признают: в 40% решений [говорится] о противоправном или аморальном поведении потерпевших [мужчин].

— Что, по данным вашей статистики, происходит с женщинами, которые были вынуждены защищаться?

— Большинство садятся в тюрьму. Но в абсолютном большинстве случаев, к сожалению, у них нет качественной юридической помощи. Следователь по привычке возбуждает 105-ю, потому что это быстрее и проще. Эти женщины пишут явку с повинной, потому что к ним приходят и говорят: «Ты его ножом [ударила]?» — «Ну я». — «Убила?» — «Убила». Так это обычно происходит. И если поговорить с женщинами, которые вот так, защищаясь, убивали, их всех потом много лет мучает совесть. Хотя по сути они признают, что были вынуждены спасать свою жизнь.