Ольга Карелина — сестра журналиста Сергея Карелина. Его вместе с тремя коллегами приговорили к 5,5 годам колонии Вот интервью Ольги — о том, что происходило с ее братом и с ней самой последний год

Журналисты Антонина Фаворская, Сергей Карелин, Константин Габов и Артем Кригер отправятся в колонию на пять с половиной лет. Каждого обвинили в участии в деятельности «экстремистской организации» (часть 2 статьи 282.1 УК), которой в России объявлен Фонд борьбы с коррупцией. Как утверждает следствие, журналисты якобы делали материалы для ютьюб-каналов команды Алексея Навального. Никто из них не признал вину. «Берег» поговорил с сестрой Сергея Карелина Ольгой, которая поддерживает брата с момента его задержания.

— На прениях Сергей рассказывал, что мог уехать из России — благодаря израильскому гражданству, — но он не стал этого делать. Семья пыталась уговорить его эмигрировать? 

— Я год его пыталась выгнать отсюда — год! Я понимала, к чему все идет. И когда его арестовали, один из моих друзей пошутил: «Ну ты к этому уже год готовилась», — такой вот сарказм.

У Сергея жена и ребенок, и она не хотела никуда уезжать. Я видела, как от того, что происходит, от того, что он снимает, от давления на съемках постепенно Сережа становится серого цвета — думаю, ПТСР развивалось по полной. Ему было страшно, но довлело, что [нужно содержать] семью, ребенка, поэтому он не хотел уезжать.

У нас с ним разница [в возрасте] — два с половиной года, маленькая. Мы очень разные как люди, но в чем-то очень близки. Меня всегда воспитывали в духе «береги своего брата, у тебя один брат» — это обычная послевоенная тема, что мальчики важны, что это святое, а военное поколение, наши бабушки и дедушки, принимали большое участие в нашем воспитании.

Может, я политически не очень грамотный человек, но я слежу за новостями. Поскольку Сережа занимался журналистикой, я следила втройне. Сережа ездил снимать «Крокус», и в репортажах оттуда на фоне было слышно, как ОМОН чудовищно орет матом на прессу. Я знала, что кого-то побили, и просто выключила трансляцию, потому что боялась, что [увижу, как бьют] Сережу.

Я видела новости, понимала, какие возбуждают дела, за что сажают, — и видела, какие репортажи Сережа снимает. В какой-то момент за ним началась слежка.

Следили за ним давно, целый год, но он старался не думать об этом. В одной командировке он от [силовиков в штатском] вообще убегал! Как я поняла, они его чуть ли не там хотели брать — точно не знаю, но он от них как-то скрылся. Кажется, это была командировка от AP [Associated Press], и редакция ему сказала: «Давай-ка мы купим тебе билет домой [в Москву]». А он ответил: «Нет, завтра основной день съемок, я останусь». 

Нас по полной размотало, когда убили Алексея [Навального]. Он сразу полетел в Харп работать от AP, а в день похорон снимал 18 часов.

— На прениях Сергей также говорил, что прежде чем согласиться на съемки для «Популярной политики», он консультировался с адвокатом. Вы переживали, когда он взялся за эту работу?

— Канал не объявляли ни «иноагентом», ни «нежелательной организацией», поэтому я совершенно нормально реагировала, не говорила ему: «Ты ку-ку что ли? Аккуратнее». Тогда об этом не подумала, не была бдительна.

— Сергей — единственный фигурант, которого арестовали не в Москве: его задержали в Мурманской области и только потом этапировали в Москву. Когда вы узнали о том, что с ним случилось?

— Когда его арестовали, я была в гостях у родителей и как раз собиралась уходить. Он позвонил мне [по другим вопросам], а потом сказал, что перезвонит. Дальше для меня все происходило практически в прямом эфире. Я сажусь в такси, и первое, что вижу — его сообщение: «Меня взяли ФСБ». 

Я только недавно увидела кадры задержания Габова — это чудовищно, очень страшно: влетает тонна ОМОНа, его кладут лицом в пол. Сереже, как я понимаю, в этом плане повезло: все было очень мягко. Как именно — я не знаю, это формулировка адвоката, «очень мягко». Он мне даже писал какое-то время, пока не забрали телефон. Написал, кому звонить. Так у меня началась новая жизнь: все время на телефоне, не спишь, не ешь, делаешь дела.

Мне дали контакты адвоката из Мурманска, мы быстро наладили общение. Она мне говорила: «Там „домашнее“ СИЗО, он хорошо сидит». Я подумала: «„Домашнее“ СИЗО — как это чудесно». На самом деле Сережа охренел [от того, что его арестовали]. Везде разошлась фотография из суда в Мурманске, где он сидит в куртке. Мне говорили, что кто-то оставлял комментарии из серии «ой, Сережа там улыбается». Люди превратно поняли выражение его лица, а я его сразу узнала. Оно было у моего брата единственный раз, когда у нас с ним погиб друг. Это выражение черного непроглядного отчаяния. 

Пока Сережа сидел в СИЗО, он постепенно принимал ситуацию. Сидел один, в большой камере, к нему никого не подсаживали. Делал там зарядку, была тихая размеренная жизнь, его хорошо кормили.

А потом, во время этапа, он пропал на две недели. Объявился в Горелово [Ленинградской области], сумел написать нам оттуда письмо. Этап — это же священное мероприятие для ФСИН-системы. Человека везут очень таинственно: вдруг по пути вы решите взять поезд на абордаж? Про саму поездку он особо ничего не рассказывал, поэтому про «столыпинские вагоны» я ничего не знаю. 

Когда он поехал в Мурманск в командировку, он был тепло одет. Но то ли в Мурманске, то ли уже во время этапа у него забрали термобелье, потому что оно было с серым камуфляжным рисунком. Оказалось, что арестованным и заключенным нельзя носить камуфляж. Еще у него были крутые дорогие бронебойные стельки, с которыми даже в минус 40 не холодно. Их тоже забрали, потому что в них металлические вставки. Все это забрали — и он тут же простыл.

— Какие условия были, когда Сергей только приехал в СИЗО-5 «Водник» в Москве?

 — Он приехал, и его запихнули в общак. Он пришел в ужас, говорил: «Я зашел, а там столько глаз на меня смотрит». Как я понимаю, в этих общаковых камерах везде людей больше, чем спальных мест. В основном политические сидят в спецблоках — там все более мило. А общак — это арестованные по 228-й, мигранты. Все живут по тюремным правилам — для человека, который вообще не предполагал, что попадет в такую историю, это жесткие условия. Сережа — не оголтелый политзэк. 

С какими-то соседями у него бывали конфликты — без рукоприкладства, но с угрозами [в адрес Сергея]. Теперь я, например, знаю, что такое «чапалах» — это когда тебе так дали по роже, что ты отлетел и больше не встал. Чапалаха [у брата] не было, но им угрожали.

— Конфликты, о которых вы говорите, были бытовыми? Или спорили о политике?

— В политические разговоры Сережа никогда не полезет. Нет, скорее бытовые. Сережа же не курит, а все курят, и он может возмутиться из серии: «А можно курить после того, как я поем?» Такое занудство не всем нравится.

— В октябре Сергея вместе с Артемом Кригером и Константином Габовым перевели в СИЗО «Матросская тишина». Адвокат Сергея Катерина Тертухина назвала условия содержания в его камере пыточными. Сейчас они изменились? 

— Да, была страшная публикация [в «Новой газете»] про то, что они там спят валетом — это было, когда он только попал в «матроску». Он тогда прислал мне письмо, мы быстро его опубликовали. Непонятно, то ли из-за давления общественности, то ли [независимо от этого], но их переселили. А еще после того письма началась очень жесткая цензура — они вычеркивают все, что касается происходящего в СИЗО. Причем периодически зачеркивают лениво, и я могу разобрать, что там было написано, в десять раз приблизив на гигантском мониторе. До смешного доходит: он пишет, что нет турника, а они это зачеркивают. Подтягивается он на дверном косяке, хорошо раскачал себе плечи.

Сложная история с прогулками: обычно они проходят адски рано, многие не хотят в такую рань просыпаться. Мимо камер идет страж и стучит в каждую дверь — мол, прогулка. И тебе, как я поняла, нужно тут же вскочить и сообщить, что ты готов на нее идти, — иначе не выводят. Если ты один, то можно, например, не услышать стук и проспать. У него были соседи, которые стабильно гуляли, а был момент, когда никто гулять не хотел, и Сережа сильно печалился. Но сейчас вроде гуляют. И вообще, как я понимаю, у них все адекватно в камере, играют в шахматы.

Продукты полностью на мне, потому что от хорошего питания зависит здоровье. Всем дают баланду, но я не знаю, какого она качества — Сережа писал, что самая отвратительная была в Горелове (по его словам, еду там можно есть, только «очень сильно зажмурившись»), а все остальное нормально. Я с ужасом понимаю, что, когда он поедет дальше [в колонию], ему придется есть, что дают, поэтому сейчас пользуюсь сайтами, через которые можно заказать нормальную еду. Этих сайтов два — «Сидим едим» и «Склад СИЗО». Там я три раза в неделю заказываю готовые обеды. Сейчас с одним из них начались проблемы: продуктов стало сильно меньше, и часто бывает такое, что ты что-то заказал, а оно к нему не пришло, и через какое-то время тебе возвращают деньги. Говорят: «Дефицит товара».

Когда брата только привезли в Москву, мне помогала разобраться в этом всем сестра Ивана Сафронова [Ирина Ковязина]. Помню, в первые секунды разговора я чем-то возмутилась — в духе почему [что-то плохо работает]. А она мне: «Вот эти все вопросы, почему да зачем, вообще забудь». С тех пор у меня особо вопросов и нет. Сережа мне: «А как это, Грише Мельконьянцу все доставляют, а мне нет». Ну извините, я не знаю, почему так.

В последнем письме Сережа рассказал, что часть продуктов ему не передали, потому что «гниль» — пока шла посылка, все испортилось. И вообще не все можно [передавать]: когда он был в «пятерке» [СИЗО-5 «Водник»], я ему покупала хорошие дорогие витамины в банке — в «матроске» же банки не берут, только блистеры, а хорошие витамины в блистерах не делают.

— Как год в СИЗО отразился на здоровье Сергея?

— Сережа — классический русский мужчина, который не следит за здоровьем. Когда он попал в СИЗО, я сутками сидела с чудовищной кипой бумаг [справок от врачей и других медицинских документов] и пыталась разобраться [c диагнозами, которые ему ставили до ареста]. Периодически писала своим друзьям-врачам: «Если болит то-то и то-то там-то и там-то — что это?» В СИЗО на нервной почве у него естественно что-то болело — нервная почва-то ого-го какая. 

Мы с адвокатом испугались, насколько быстро у него полетели зубы. Он как-то мне говорит: «А купи мне пломбу! Я тебе напишу [названия] материалов, мне тут зубной врач сказал, какие нужны». Звоню в какой-то магазин, и они мне: «А вы зубной техник?» Я отвечаю: «Нет, мне в СИЗО». Я уже поняла, что об этом надо напрямую говорить и реакция будет нормальная, люди помогут. Купила, Сереже поставили пломбу — и она у него уже, естественно, вылетела.

А еще он в СИЗО получил травму. Я ему высылаю всякие комплексы упражнений: сутками делаю раскладку видеокадров [с тренировками] и описание к ним. А этот умник тем временем во время прогулки прыгает на решетку, установленную над двориком, и падает, ударяясь больной спиной о железную лавку. Я тогда сильно испугалась, в итоге мы его вроде бы собрали, я тоннами посылала лекарства.

— Как вы поддерживаете связь с Сергеем весь этот год?

— Когда он приехал в Москву, ему начали давать свидания два раза в месяц. Потом дали разрешение на звонки, но его на них почему-то не водили — видимо, из вредности, не знаю. Мы долго ждали [когда это прекратится], и в итоге он все-таки начал звонить. 

На каждое свидание [с арестованным] могут приходить два человека. Ходим я и мама, но мы решили, что будем делать это по очереди — так удобнее. Когда свидания только разрешили, Сережа был в «пятерке» [СИЗО-5 «Водник»]. Я пошла стоять в живой очереди — попала на свидание только восемь часов спустя. В другой раз так же приходили мои родители — прождали четыре часа. А в «матроске» нет шансов — люди стоят буквально по двое суток. Приходится ловить [свободные слоты] на сайте. 

Еще в «пятерке» дают два часа на свидание, а в «матроске» только час. И сами свидания проходят по-разному. В «пятерке» выделено большое помещение, поделенное на боксы: открываешь дверь в бокс — и за стеклом сидит человек, то есть вы наедине. А в «матроске» нет такого разделения: приходишь в большое помещение, там стоит лавка, за стеклом очень частая решетка, сквозь которую сложно разглядеть человека, а вокруг толпа народу и все говорят в один момент.

— Одно из судебных заседаний состоялось через несколько дней после дня рождения Сергея. Группа поддержки пришла на него в праздничных колпаках — как он на это отреагировал?

— Он потом написал, поблагодарил. Но проблема в том, что он не всех смог разглядеть: в Нагатинском суде нас отодвигают лавками все дальше и дальше [от коридора, по которому ведут арестованных], и мы видим их очень коротко и издалека. Их проводят быстро и не мимо тебя — ты стоишь метрах в десяти от зала, куда их заводят.

До того как начался суд по существу, были бесконечные заседания по продлению меры пресечения, они проходили в Басманном суде — там [обстановка] более расслабленная. Мы вставали вдоль стены, и его вели мимо нас. Как-то я взялась за наших друзей, чтобы побольше близких людей пришли в суд, и есть фотография замечательной Александры Астаховой — Сережа улыбается во все лицо, как только может. По серии фотографий видно, как он проходит в коридор и сначала спокойно улыбается, а потом видит, сколько друзей пришло, и у него прямо расходится улыбка. Он мне писал, что потом всю неделю ходил радостный. 

Вот тогда много было эмоций. А в Нагатинском суде толком нет возможности подобное испытать. Он недавно написал: «Видел в суде мою сестру, еще видел маму и, кажется, [двоюродную] сестру из Питера, папу только слышал, больше никого не разглядел».

— Что кроме возможности мельком увидеть семью и друзей в суде помогает Сергею держаться?

— Ему пишут очень много писем, причем из разных стран. Из Америки пишет девочка, которая училась с нами в одной школе. У них там есть группа поддержки, и они шлют ему открытки из Лос-Анджелеса. Периодически он описывает, какие классные письма ему приходят. Через волонтеров я нашла прекрасную даму, которая пишет ему математические задачки, они решают их всей камерой, и Сережа расстраивается, что какой-то там его сосед быстро щелкает эти задачки, а сам он — недостаточно быстро.

— Вы общаетесь с родственниками и друзьями остальных фигурантов — Фаворской, Кригера и Габова?

— Нет. Вернее, у меня есть телефон Павла Кригера, это отец Артема Кригера, он единственный, с кем мы пересекаемся в «матроске». Перекидываемся фразами, но кофе вместе не пьем.

— Многие фигуранты политических дел используют последнее слово как возможность сделать политическое заявление. Сергей же рассказал сказку для своей дочери. Вам понравилась эта идея?

— Он мне звонил и сам надиктовывал этот текст. Поскольку я полностью погружена в процесс, у меня сейчас все сложно с чувствами — я просто делаю дела. Нормальный текст, классный, он всех тронул. Мне очень понравился такой подход. Это отличается от большинства последних слов. Уже столько ораторов произносили [политические] речи, что на этом поле сказать что-то выделяющееся и запоминающееся невозможно.

— Вы смогли попасть на оглашение приговора?

— Да — и я, и мама, и папа, и двоюродная сестра. В суд приехал еще дядя, и он тоже мог бы влезть в зал суда, но почему-то не зашел. Я следила за реакцией Сережи, пока судья не начала читать приговор — чтобы разобрать хоть одно ее слово, нужно было очень напрячься, поэтому я максимально вытянулась и смотрела в пол [пытаясь сосредоточиться]. Она читала текст очень быстро и тихо. До этого я следила за Сережей: они там просто ржали, Тоня устроила перформанс с попкорном — типа сейчас саспенс будет, а остальные трое стоят и перешептываются-хихикают. Стадия осознания не у всех сразу приходит — думаю, поэтому было так. 

Когда прокурор только запросил срок, Сережа написал письмо, из которого было понятно, что настрой у него боевой. «Такой срок никто сидеть не будет» — такая [в Сереже] Ванга маленькая проснулась. Верит, что все выйдут на свободу раньше.

— Вы ожидали, что приговор будет именно таким? С какими чувствами вы шли в суд 15 апреля?

— Я вообще ничего не ожидала. Мне понятно, что мой брат завтра не выйдет. На этом мои рассуждения о том, на сколько именно его сажают, заканчиваются. Мыслей об оправдательном приговоре не было — я же понимаю, что это «главное дело всея Руси». 

В самом начале были люди, которые лезли с советами. Говорили: «Давай мы позвоним тому-то и тому-то». Ругали меня за то, что я не хотела никому звонить. А я понимала, что это бесполезно. Кто-то рассказывал о своих связях в прокуратуре, на что я спрашивала: «Вы можете мне сказать, кому конкретно вы хотите звонить? Я узнаю, кто это, у нашей богини-воительницы [адвоката]». А мне отвечали: «Нет, там такие имена, что мы не можем их назвать». Ну извините, это не предметный разговор. Потом исключительно чтобы человек мог проявить соучастие, а не потому что веришь в результат, соглашаешься, чтобы с этими людьми все-таки связались. И результата, конечно, нет.

— Сергей общается с дочерью? Ему разрешают звонить ей или говорить с ней по видеосвязи? Есть ли возможность видеться на свиданиях?

— На свидания мы ее не берем. Она не знает, где папа. Думает, что он в командировке. Он ей звонит, но ребенку три года, так что это [не слишком продуктивные] звонки: она то хочет говорить, то не хочет, то решила куда-то пойти, то захотела спать. Периодически я передаю ей подарки от Сережи, и однажды была очень забавная реакция: она всплеснула ручками, а от слова «папа» пришла в неописуемый восторг. Изначально у меня был план, что я буду постоянно дарить ей подарки — как бы от папы. Допустим, я знаю, что она смотрит мультик «Синий трактор», и заказываю красивый [игрушечный] трактор. Сам Сережа вместе с волонтерами выбирал для нее [в подарок] на Новый год набор Lego Duplo, а на день рождения — Lego Land Rover Defender, потому что она любит играть в машинки.

— Вы в семье договорились о том, рассказывать ли ребенку, что на самом деле произошло с папой?

— У меня есть мнение, но я не мать, и у нас не может быть консенсуса. Все решает один человек [жена Сергея]. Я считаю, что детям врать нельзя — нужно с помощью психологов объяснить, где папа. И что папа все делал правильно. Объяснить так, чтобы ребенку не было страшно, без мракобесия. Сказка, наверное, отчасти написана ради этого.

— Как все, что произошло с Сергеем, изменило вашу семью?

— Нашему деду 101 год, бабушка тоже пожилая — мы им долго не говорили о том, что произошло, а недавно сказали. Если обычно дедушка почти не разговаривает, то после этого он начал живо интересоваться, даже продиктовал письмо Сереже, потому что Сережа — любимый внук. Когда я пришла в гости, он давай меня спрашивать, что да как. А я не знаю, что рассказывать — все же не расскажешь, чтобы лишний раз не триггерить. Про еду рассказать можно, а про чапалах не расскажешь. Родители тоже не молодые — смотрю на них и вижу, что нервные клетки говорят «до свидания».

У нас в семье все поддерживают Сережу, но в силу возраста им сложно физически ему помогать — я не могу позволить, чтобы мама сама отправляла посылки или передачи, потому что, во-первых, она половину забудет, а во-вторых, я не хочу, чтобы она стояла в очереди, где тетки из окна орут на тебя, как бог весть на кого. 

Надеюсь, ни родители, ни бабушка с дедушкой не строили планов, что [суд решит] освободить Сережу, и не жили надеждой на лучшее. Я жуткий противник всего этого: если вдруг действительно случится чудо, я буду очень рада, а если ты настроил себе [иллюзий], а потом они разбились об приговор, это тяжело.