Татьяна Савинкина больше 30 лет работала в МВД, а теперь ей грозит срок за «дискредитацию» армии РФ. Вот ее история

79-летняя Татьяна Савинкина из Петрозаводска больше 30 лет проработала в МВД, в том числе помогая жертвам советских репрессий добиться реабилитации. Когда российские войска вторглись в Украину, пенсионерка стала расклеивать антивоенные листовки. Из-за этого (и после доносов) Савинкину трижды штрафовали за «дискредитацию» армии РФ, в итоге на нее возбудили и уголовное дело. Теперь ветерану МВД грозит до пяти лет лишения свободы. Журналисты независимого кооператива «Берег» поговорили с Татьяной Савинкиной — о послевоенном детстве, репрессиях и желании быть полезной.

«У меня не было вопроса, кто виноват. Сталинизм»

— В конце 1990-х вы работали в отделе политической реабилитации МВД в Петрозаводске. Помните первого человека, которому помогли?

— Я многим помогала и как-то не запоминала. Для меня было главным помочь людям вернуть доброе имя. Многим же не хватало документов, чтобы доказать применение репрессий. Мы искали их, писали в КГБ и везде, что-то находили — и в большинстве случаев все-таки давали людям возможность реабилитироваться. Иногда обращались за документами даже в Финляндию — и там тоже что-то находили. 

— В каких случаях?

— Например, 1939 год, война с Финляндией. Подавалось так, будто бы была провокация с финской стороны, а на самом деле это мы спровоцировали эту войну. Она была, хотя и короткая, очень кровожадная. И было огромное количество пропавших без вести. В том числе первый муж моей мамы и мой дядя. Выпускники московского вуза, у обоих к 1939 году было по два сына, но несмотря на это их взяли на войну — и оба пропали. Пропавшие без вести считались предателями родины. Я пыталась найти что-то о мамином муже, но не могла. А мой племянник — сын моего брата — написал в Финляндию. И оттуда прислали сведения, где похоронен его дед. Оказывается, финны хоронили своих врагов, не оставляли их на земле. Они даже вернули моему племяннику какие-то документы и вещи. И он смог поставить на могиле деда памятник. 

Многих нам удалось реабилитировать через суд. Если не хватало документов, можно было привести двух свидетелей, которые подтвердят, что человек был репрессирован. Люди, которые прошли через репрессии, очень боялись идти в суд, им было тяжело на это решиться. Но у нас был изумительный судья, Николай Яковлевич Баранцев. Он говорил: «Приводите ко мне», — и принимал репрессированных так, как будто они пришли в гости. 

Было время, когда мы верили, что этот процесс [реабилитации жертв репрессий] не кончится. Я занималась этим в МВД около двух лет. А потом стала помощником депутата Законодательного собрания Карелии Александра Лукина — и мы вместе продолжили это дело. Пока было можно, мы делали много. А потом все как-то прикрылось. 

— Когда вы сами узнали о проходивших в стране репрессиях?

— Я историк по образованию, окончила исторический факультет Ленинградского университета. Хотя открыто об этом не говорилось, мы знали, что были репрессии. Но, конечно, не знали масштабов. Это открылось уже во время Горбачева, а потом Ельцина. 

— Как на вас это повлияло? Для многих правда о репрессиях стала потрясением.

— Я сомневаюсь, что для многих это было трагедией. Нет. Это воспринимали так, как сейчас воспринимают происходящее в стране. Вы думаете, что все возмущаются? Большинство не видят ничего страшного, говорят: «Это наша родина. Это не мы [виноваты], это америкосы или еще кто-то». Так рассуждают многие, даже мои друзья — уже бывшие, потому что со многими из-за этого пришлось расстаться. 

— Как вы для себя отвечаете на вопрос, почему репрессии в советское время стали возможными?

— Я сразу была на стороне тех, кого репрессировали. У меня не было вопроса, кто виноват. Cталинизм.

— В советское время репрессии шли неравномерно. Были периоды оттепели. Как вам кажется, почему репрессии снова стали возможны?

— Потому что к руководству страной пришли кагэбэшники. А они по-другому не умеют работать с народом.

— А почему, на ваш взгляд, люди это допустили?

— Такой народ. Сидят у телевизоров, смотрят пропаганду — и всегда смотрели. Все кругом для них враги. Меня народ удивляет, потому что я слышу в разговорах, что «ничего страшного» не происходит. Тем более здесь, на севере, — нас это особо не касается. Люди не думают, чем все это может закончиться.

«Мне говорили: „Тебе что, больше всех надо? Успокойся и живи!“»

— Какой вам, еще ребенку, казалась страна после окончания войны?

— В 1941 году маму с моими братьями (один 1936 года рождения, другой — 1939-го) эвакуировали из Карелии в Саратовскую область. Там у нее и у ее сестры от голода практически умирали дети. «Мы, — говорила мама, — даже зимой выкапывали корешки и варили их, чтобы кормить детей».

Когда Восточную Украину освободили, их перевезли туда. «Украинцы нас спасли, развели по деревням, откармливали и отпаивали» — мама всегда с восторгом говорила об этих людях. Там она встретила моего отца, но у них что-то не получилось. Я родилась в 1945 году [в городе Ромны]. Мне было два года, когда мы уехали обратно в Карелию. 

Мы жили тяжело, очень бедно жили. Мама много работала: днем в магазине, вечерами ходила куда-то убирать, чтобы заработать больше. У нас была большая семья — у бабушки десять детей. И все были очень дружные, было не страшно. Бабушка была очень хорошая, она говорила: «Ой, до 1921 года мы хорошо жили!» Меня это всегда поражало, я была школьницей и удивлялась, как можно было хорошо жить до 1921 года, когда революция была в 1917-м. А потом, когда стала постарше, выяснила, что советская власть пришла в Карелию только в 1921 году.

Дедушка работал на Александровском заводе, который в Петрозаводске организовал Петр I. О себе бабушка рассказывала: «У меня была хозяйка, я была швеей. Хозяйка и моих дочерей выучила на швей». И когда в 1921 году эта хозяйка уезжала, ей говорили продать мастерскую и комнаты, которые занимали работники. Но она все это им просто подарила. 

— Сейчас многие молодые люди, которые сами никогда не жили в советский период, ностальгируют по СССР. Какую историю из жизни вы могли бы им рассказать, чтобы объяснить, какой была жизнь в Союзе на самом деле?

— Десять раз надо было подумать перед тем, как что-то сказать. Жили, конечно, в материальном плане тяжело. Например, моя семья — у нас была одна комнатенка в деревянном доме. Одно окно, которое было на 10 сантиметров ниже земли. Вся одежда висела на гвоздиках по стенам. И я всю жизнь мечтала, что, как только получу первые деньги, обязательно куплю шкаф. После школы я не поступила [с первого раза] в Ленинградский университет и пошла на работу на фабрику. С первой зарплаты купила шкаф. Была мечта о шкафе.

— У вас дома обсуждали политику?

— Нет, у нас в семье никогда не было таких разговоров. Но я всегда была очень активной, много читала и много знала. И никогда не была равнодушна. Когда была возможность кому-то чем-то помочь, я обязательно этим занималась. 

Точно так же я всегда поддерживала [оппозиционные] движения, Алексея Навального, Бориса Немцова. Однажды в 2007 году приехала в Санкт-Петербург, на Дворцовой площади должен был пройти митинг — и я туда рванула. Разумеется, было неспокойно — задерживали то одного, то второго, то третьего, набили два автобуса. Меня тоже взяли за руки и повели. Меня забирали первый раз, я очень испугалась. Говорю: «Ребята, я ваша [ветеран МВД], отпустите меня». Они провели меня мимо автобусов, набитых людьми, сказали: «Вон отсюда! Быстро!»

А на следующий день мне позвонила дочь: «Мама, открой „Новую газету“». И там — фотография, как меня ведут два амбала. Статья называлась «С первым днем тоталитаризма». 

— Почему вы сами пошли работать в МВД?

— После окончания университета я работала в горкоме комсомола, в отделе пропаганды. Занималась в основном творчеством, художественной самодеятельностью. Мне очень это нравилось: мы все время общались с творческой интеллигенцией, актерами. Как-то раз наш министр [МВД] Виктор Петрович Мяукин сказал мне: «Татьяна, уходить уже надо, возраст». Мне было тогда 28 или 29 лет. Я не знала, куда уходить. А Виктор Петрович говорит: «Давай к нам. Будешь заниматься творчеством, только среди милиции». Я согласилась и проработала там 31 год.

— У вас не было мысли, что по сути МВД — часть все того же механизма, который когда-то проводил репрессии?

— Я об этом не думала. Я очень уважала и ценила министра Мяукина. Это уникальнейший человек, умница, эрудит. Тогда было очень тяжело достать книги оппозиционного плана — и мы с ним постоянно менялись: то он мне что-то предлагал, то я ему. Благодаря министру Мяукину я считала, что [МВД] — это очень приличная организация. 

— А в работе вы сталкивались с беззаконием, несправедливостью?

— Мне трудно сказать. Я работала там, где, наоборот, помогала людям. Сначала очень много занималась творчеством. Проводила в Карелии выставки художников, встречи с актерами, развивала самодеятельность по всей республике. Потом работала в учебном отделе — отправляла на учебу наших сотрудников и их детей. Дальше мне предложили поработать в отделе информации, а там — отделение политической реабилитации. Когда люди получали документы о реабилитации, мне это доставляло огромное удовольствие. Я с удовольствием работала, это было мое. 

— Как вы восприняли войну в Афганистане?

— Я и мое окружение — мы осуждали это, не хотели этого. Но тогда было не принято говорить о таких вещах открыто.

— Есть убеждение, что среди сотрудников правоохранительных органов мало тех, кто разделяет антивоенные, либеральные взгляды. И якобы одна из причин этому — что сотрудники привыкли полагаться на приказы, а не на собственные мысли. Вы тоже так думаете?

— По-моему, это касается не только сотрудников МВД. Все остальные, кто смотрит телевизор, слушает радио, полагаются не на свое мнение. Они привыкли верить тому, что им говорят. Многие мои уже бывшие приятели и друзья говорили: «Тебе что, больше всех надо? Успокойся и живи!»

— А вы так не можете?

— А я — нет.

«Мне страшно за страну»

— С первого дня российского вторжения в Украину вы расклеивали антивоенные листовки. Для чего?

— Я очень хотела, чтобы люди «проснулись». Чтобы задумались о том, что происходит. Что мы начали войну с братским народом. 

У меня очень много родни там [в Украине], там живет мой муж Валера. Так случилось, что у нас не стало сына — это произошло в 1993 году, но как будто вчера. Нам было очень тяжело, мы разъехались, но поддерживаем отношения. Валера живет в Белой Церкви, 40 километров от Киева. Мы общались по телефону, он рассказывал [о начале войны]: «Ночью просыпаюсь от страшного грохота, думаю: „Что такое? Наверное, оставил что-то на кухне“. Добрался до кухни — нет, все в порядке. И только тут окончательно проснулся, смотрю, а у меня ни окон, ни дверей нет». Это бомбили старый-старый аэропорт совсем недалеко от его дома. Люди восемь дней жили в подвалах.

Я была в шоке. Как можно бомбить мирные дома? Сколько людей погибло! Валера очень болезненно все это воспринимал. Он не хотел уезжать, но сейчас дети убедили его приехать в Турцию — он очень болен, его там пытаются вылечить.

— Когда вы в последний раз ездили в Украину?

— Я была несколько раз в Украине, у мужа же там вся родня — в Луганске, в Донецке, в Киеве. И они никогда не жаловались, что их прижимают, говорили на том языке, на каком было удобно, — на украинском, на русском.

В 1990-е я брала путевки, и мы отдыхали в Западной Украине. Все говорили, что там плохо относятся к россиянам. Такая чушь! Мы приезжали туда отдыхать в санатории, заводили друзей. Даже были на одной местной свадьбе. Валера очень коммуникабельный, да и я тоже. К нам никогда плохо не относились. Но когда не стало сына, все эти поездки прекратились.

В 2013 году, когда люди на Украине вышли на акции, Валера тоже в этом участвовал. Когда он приезжал сюда [в Петрозаводск], друзья у него спрашивали: «Сколько вам платили, Валера?» А он говорил: «Мы сами варили чай. Кашу привозили из дома и варили прямо на площади в котлах, защищая свою свободу».

— С начала войны вас трижды штрафовали за листовки по статье о «дискредитации» армии. И каждый раз причиной был донос: в одном случае на вас пожаловалась школьница, в других — председатель ТСЖ. Вы понимаете, почему они так поступили?

— Председательша, видимо, по политическим соображениям. Уже на суде она подошла к моей дочери и сказала про меня: «Она не будет жить в моем доме!»

А с девочкой я хотела поговорить. Это было еще в начале всех событий [летом 2022 года]. Я каждый месяц езжу на кладбище к сыну. Возвращаясь, я долго ждала автобус на остановке. С собой у меня был фломастер, и я написала: «Нет войне». Она [девятиклассница] позвонила маме, а та сказала сфотографировать меня на телефон. Потом они обратились в полицию. Я узнала адрес девочки, но она сказала: «Я не открою и не хочу с вами разговаривать». Я так ее и не увидела.

— В сентябре 2023-го против вас возбудили уже уголовное дело. Вы ожидали этого?

— Нет. Не думала, что будет прямо уголовное. Меня вызвали [в Следственное управление МВД Карелии], взяли объяснение. Я везде говорю, что я категорически против войны и то, что мы начали войну с братским народом, — преступление. По-моему, [сотруднику] было самому немного неудобно — все-таки я была коллегой. 

Первая листовка была в июле 2023 года. Я написала ее сгоряча, как раз переговорив с мужем Валерой. Написала от руки на половине листа — что ужасно, что погибает столько людей, и что мне стыдно за свою страну. Мне действительно стыдно. Я положила эту листовку при входе в дом. Председатель ТСЖ с одной консьержкой отдали ее в полицию. Но прошло два месяца, а ничего не происходило. И тогда они организовали второй эпизод в моем деле.

Они увеличили мою листовку (видимо, у них осталась [фотография]), распечатали на принтере и приклеили в лифте. Я никогда не приклеивала листовки, но консьержка говорит, что якобы видела, как я ее вешала. Я просила следователя отдать листовку на экспертизу, чтобы проверить, есть ли на ней мои отпечатки. Но этого не было сделано. Если бы не этот второй эпизод, мое дело уже было бы закончено.

— По вашему делу пока прошло только несколько заседаний. О чем говорили в суде свидетели обвинения?

— Что я вывешивала не только листовки, но еще и стихи. Судья спрашивает: «А что за стихи?» — «То Пушкина, то Высоцкого». А я действительно их вывешивала — подбирала стихи, которые подходят под ситуацию. Они их тоже [вместе с листовками] передавали в полицию. Судья уточняет, разве стихи — это плохо, а они: «Так нельзя же выставлять!» Такие вот люди.  

На суде была и консьержка, которая говорила мне, что ее просят сказать, что я выставляла листовки: «Но я же не видела, чтобы это именно вы делали. Я не пойду». Но пришла. Видимо, хочется работать — ей 70 лет, очень приличная женщина. Мне как-то очень за нее обидно. 

— Вы понимаете людей, которые сейчас работают в полиции? Они сильно отличаются от ваших коллег по советскому МВД?

— Не знаю, я же давно не работаю. Но лучше, по-моему, не становится. В понедельник, 2 сентября, будет юбилей отдела информации, ему исполняется 20 лет. Мне прислали приглашение, я хотела пойти, но выяснилось, что у меня в то же время будет суд. [С бывшими коллегами] я практически не общаюсь. Но недавно встретила одного, он меня обнял и сказал: «Держись». Приличные были люди.

— Вы думаете о том, каким может быть решение по вашему делу?

— Стараюсь не думать. Потому что все это очень неприятно, морально тяжело. Нервы на пределе, и это, видимо, сказывается на моем здоровье. Я в общем-то больной человек. 20 августа я должна была лечь в больницу, но из-за суда не стала. Я думала быстрее с этим всем покончить, а все так затянулось. 

— Вам не страшно?

— Нет, но мне очень неприятно. И мне тяжело, потому что я не знаю, как это может сказаться на моих родственниках. Но, зная мой характер, они не говорят: «Ты молчи». Мне страшно за страну. Страшно за то, что будет. Потому что добром это не кончится.

— В темные времена многие ищут внутреннюю опору. Что бы вы им посоветовали?

— Думать. Анализировать все, что происходит.

— Как вам кажется, еще есть шанс, что люди «проснутся»?

— Нет. Сразу было видно, что это никому не нужно. Я иногда на остановке видела надпись «Нет войне» и заводила разговор. Но большинство людей как-то уходили от обсуждения: «Нас это не касается».

У меня был такой эпизод. Я пошла в поликлинику МВД, заговорили с мужиками о войне. Они: «Татьяна, успокойся ты! Без тебя разберутся». И вдруг выходит из кабинета знакомая медсестра, смотрю — у нее слезы текут. Я подбежала к ней: «Что случилось?» Она говорит: «У меня племянника убили». И тут же палец ко рту: «Ой, тихо-тихо. Нам сказали, что, если мы будем об этом говорить, нам не заплатят».