Больница, из которой не выйти Фигурантов «политических» дел все чаще отправляют не в колонии, а на принудительное лечение. Вот как (очень просто) попасть в эту систему — и как (очень сложно) из нее выбраться

— Вы не жалеете?

— О чем жалеть? О том, что я занимаюсь общественной работой? 

С Ольгой Суворовой, 56-летней активисткой и правозащитницей из Красноярска, психиатр Галина Жуковская встретилась в конце декабря 2023 года. Суворову, обвиняемую по статье о ложном доносе, на амбулаторную экспертизу привела следователь.

Разговор длился не больше полутора часов, вспоминает активистка. Врач подробно расспросила ее об уголовном деле, правозащитной деятельности («Я защищаю права маленького, как у Чехова, человека», — объясняет она), а также об отношении к Владимиру Путину и «специальной военной операции». 

Сама Суворова рассказывает, что никогда не обращалась за психиатрической помощью. Помимо активизма, она много лет проводит экскурсии по Волге и Енисею и увлекается вязанием. Психиатра это не интересовало. 

В своих выводах врач написала, что Суворова «со школьных лет активно участвовала в общественной жизни», «фиксирована на стремлении помочь окружающим» и «категорически отрицает» вину по уголовному делу. Но главное — «выявляет признаки смешанного расстройства личности, неуточненное состояние (код по МКБ-10, F61.9)». Для постановки точного диагноза Жуковская рекомендовала провести более длительную экспертизу — уже в стационаре.

«Главная задача была — запихнуть меня в психушку, чтобы я стала сговорчивее», — уверена Ольга. До назначения экспертизы, добавляет она, в Следственном комитете ей несколько раз предлагали: «Вы признайте вину, и все закончится».

Первый звоночек

Фигурантов «политических» дел стали чаще признавать невменяемыми после начала российского вторжения в Украину. Вместо наказания им назначают «принудительные меры медицинского характера», то есть обязательное психиатрическое лечение.

«Частота таких решений в 2023 году выросла в пять раз по сравнению со средними показателями 2021–2022 годов», — пишет «Агентство», изучив данные правозащитных организаций «ОВД-Инфо», «Первый отдел» и «Мемориал» (к лету 2024-го они знали о 36 подобных случаях). По подсчетам издания «7×7», таких случаев как минимум 53. Согласно сайтам российских судов, еще больше — 86.

«Это особенность нашего времени, связанная пока не с психиатрией, а с общественно-политической ситуацией», — поясняла клинический психолог и правозащитница Любовь Виноградова, долгое время работавшая исполнительным директором Независимой психиатрической ассоциации.

После 24 февраля 2022-го в России приняли много новых репрессивных законов. А количество политически мотивированных дел, согласно данным «ОВД-Инфо», резко возросло. «Законопослушные и психически нормальные люди стараются вести себя осторожно и понимают, что сегодня небезопасно, например, что-то писать в социальных сетях. А люди другие — они об этом не думают. Поэтому они часто попадают к следователям, а дальше назначается судебно-психиатрическая экспертиза», — объясняла Виноградова. 

Амбулаторная судебно-психиатрическая экспертиза не редкость в уголовных делах (а по некоторым категориям преступлений она обязательна). Например, следователь может назначить ее, если из диспансера — по месту жительства или регистрации человека — пришла справка о том, что тот обращался за помощью (даже психологической, говорит адвокатка Анастасия Пилипенко). Или потому что поведение фигуранта дела кажется сотруднику неадекватным. 

«Следователь — человек абсолютно системный. И он не понимает некоторых вещей, которые позволяют себе люди с оппозиционными настроениями, — допустим, выйти и простоять весь день с плакатом», — говорит адвокат Рустам Мухамадеев из Ростова-на-Дону.

Его московская коллега Катерина Тертухина оговаривается, что любое постановление сотрудника должно быть «мотивировано и обосновано»: «Нельзя писать: „Я следователь, решил назначить экспертизу“. Должно быть написано: „У меня возникли обоснованные сомнения, сомнения такие-то, обосновываются тем-то“». Впрочем, Тертухина признается, что, работая адвокатом с 2010 года, она «ни разу и ни по одному делу не видела такого постановления». 

«Пятиминутка», как неформально называют амбулаторную экспертизу, длится от нескольких минут до нескольких часов. На ней, помимо стандартных вопросов о жизни и уголовном деле, человеку могут предложить пройти психологические тесты — например, на сохранность интеллекта.

Перед врачами же всегда ставится три вопроса:

• есть ли у человека какое-то психическое расстройство;
• мог ли он в момент совершения преступления понимать, что делает, и учитывать общественную опасность своих действий;
• и если нет, нуждается ли он в принудительном лечении.

Если эксперты не могут дать ответ, то рекомендуют направить человека на более длительное — около месяца — обследование в психиатрический стационар. Такая экспертиза, говорит Тертухина, с какого-то момента стала «первым звоночком». «Это скорее диагностический признак, — соглашается Пилипенко, — что уголовный процесс может пойти в сторону принудительных мер медицинского характера».

На экспертизе

«Меня спрашивали: осознаю ли я, где нахожусь; дату, мою фамилию, имя и отчество». Так начиналось ежедневное общение Ольги Суворовой с психиатром Красноярского краевого психоневрологического диспансера № 1. На стационарную экспертизу, которую рекомендовала психиатр Галина Жуковская, силовики забрали ее в середине мая 2024-го — прямо с приема у врача-физиотерапевта, к которому она обратилась из-за травмы ноги. 

Каждый день в диспансере был строго расписан. В шесть утра подъем, через полтора часа — завтрак, еще через пять часов — обед, в половину шестого подают ужин. «Такого дерьма, такого гнилого с плесенью хлеба, который дают в психоневрологическом диспансере, я не видела никогда», — говорит Суворова.

Время между едой занято общением с врачами, отдыхом (с двух до четырех — «тихий час», покидать палаты запрещено), короткими прогулками и свиданиями с родственниками. Острые и бьющиеся предметы (даже если это керамическая чашка) под запретом. Мобильные телефоны выдают три раза в неделю и только на несколько часов. Из развлечений — небольшая библиотека и телевизор, который включают по вечерам. В десять в палатах гасят верхний свет, оставляя только ночник, наступает отбой. 

На экспертизе психиатрическое лечение не допускается. Но, по словам Суворовой, ей все равно каждый день давали неизвестные таблетки: «У нас рот не проверяли, пьешь или не пьешь. Я решила не возмущаться и просто прятала эти таблетки, а потом выбрасывала их в унитаз». При этом Ольга отмечает, что практически за каждым шагом в диспансере следят санитары, для которых ругань и грубость — «норма общения» (когда поблизости нет врачей). 

«Общее помещение, разделенное перегородкой. Ванная, два унитаза в санузле. Двери есть, но не закрываются. Ни одной ручки, ни одного замка», — описывает она палату, которую делила еще с десятью женщинами (в соседней, мужской, было 15 человек). Фигурантка «антивоенного» дела, жертва мошенников, бывшая заключенная — перечисляет Ольга своих соседок.

Были в палате и молодые девушки, попавшие на экспертизу из психоневрологического интерната для взрослых. «Дети-сироты, — говорит о них Суворова. — Когда им исполняется 18 лет, государство должно дать им квартиру. Но квартиры не дают, а они при выпуске из детского дома получают диагноз „недееспособный“».

Чтобы добиться снятия этого статуса, нужно пройти экспертизу. По словам Суворовой, санитары пользовались такой зависимостью воспитанников детдомов — и ежедневно поручали им делать ремонт в помещениях диспансера, мыть полы и посуду. «Мы спрашивали, почему они это делают, — рассказывает Ольга. — Они говорили: „Так мы набираем плюсики“». 

Однажды Суворовой и самой пришлось работать в отделении — она мыла полы в коридоре, чтобы получить у санитара стакан кипятка в неположенное время. Ольга пожаловалась на это главврачу — после этого кипяток разрешили брать когда угодно, работу сирот из ПНИ начали скрывать, а саму Суворову вскоре выпустили из диспансера. 

Это произошло 6 июня, на 22-й день экспертизы. Врачи собрали комиссию и спросили Суворову, считает ли она себя вменяемой. «Я сказала, что до помещения в стационар была уверена, что я вменяема, — вспоминает Ольга. — А сейчас затрудняюсь в квалификации».

На встречный вопрос, может ли она контролировать свои действия и, например, при желании организовать какое-нибудь мероприятие, Суворова заявила: «Любой может это делать, тут вопрос результата и целеполагания». «В общем, дискуссия у нас пошла немного в другое русло», — говорит она.

К каким выводам пришли эксперты, ей пока неизвестно. Но сразу после выхода из диспансера Ольге вручили две повестки на допрос в Следственный комитет.

Между болезнью и активизмом

«Тяга к сутяжничеству», «обостренное чувство справедливости», «активная гражданская позиция». В последнее время, говорит адвокат Катерина Тертухина, такие фразы встречаются в заключениях судебно-психиатрических экспертиз «сплошь и рядом». Одни эксперты так обосновывают невменяемость активистов. В то время как другие («независимые», подчеркивает Тертухина) ничего важного с медицинской точки зрения в них не видят.

Склонность к «сутяжничеству» и «протестным акциям» врачи отметили в характере подзащитной Тертухиной, московской экоактивистки Ольги Кузьминой. В августе 2021-го она провела акцию против стройки, которую в рамках реновации начали около Бабушкинского парка, — взяв неисправный арбалет, она забралась на дерево и привязала себя к нему.

Протест власти расценили как «хулиганство». Но после двух лет уголовного преследования, в августе 2023-го, суд постановил отправить Ольгу на психиатрическое лечение. Защита до сих пор оспаривает это решение.

На экспертизе в психиатрической клинической больнице № 5 в Чехове подзащитная Тертухиной провела всего несколько дней. Ольга отказалась общаться с врачами, но они все равно поставили ей диагноз «шизотипическое расстройство личности» и пришли к выводу о невменяемости. Эксперты, объясняет адвокат, опирались на материалы уголовного дела, но не учли «крайнюю степень отчаяния» Кузьминой: она долго пыталась добиться признания стройки незаконной и, только проиграв в суде, решилась на акцию.

В материалах уголовного дела, говорит адвокат Роман Качанов из Екатеринбурга, вина обвиняемого всегда подается как доказанная — и врачи во время экспертизы «учитывают эти обстоятельства». Качанов предполагает, что именно обвинение в «дискредитации» российской армии повлияло на то, что одного из его доверителей признали невменяемым. «Этот человек с детства был на наблюдении у психиатра. Видно, что у него есть какие-то психические проблемы. Но он ведет себя адекватно, зарабатывает, — рассказывает адвокат. — И мы, честно, думали, что заключение будет отрицательным. Потому что то, что у человека есть проблемы с психикой, не значит, что он невменяемый» (сейчас Качанов и его доверитель оспаривают заключение экспертов). 

Именно «нехорошими статьями» врач нижегородской Клинической психиатрической больницы № 1 объяснил отказ отпустить из стационара активиста и пастафарианина Алексея Оношкина — осенью 2022-го его отправили в больницу «до окончания срока следствия» по делам о «фейках» и «призывах к терроризму». Только через год суд назначил Оношкину принудительное лечение. 

«Провести грань между болезнью и особенностями характера достаточно сложно», — говорит адвокат Михаил Бирюков. При этом он уверен, что только на том основании, что человек выступает против действий властей, диагнозы не ставят: «Иначе у нас все клиники были бы забиты». Так считала и правозащитница Любовь Виноградова из Независимой психиатрической ассоциации: «Абсолютно здоровых людей у нас пока не признают психически больными и не запирают в психиатрические больницы». 

Она подчеркивала, что «эксперты себя уважают и не допустят, чтобы на них грубо давили», но тут же оговаривалась: врачи тоже «живые люди» и «чувствуют, что витает в воздухе». А потому в «пограничных» случаях — когда расстройство человека позволяет признать его как вменяемым, так и невменяемым — могут сделать так, как выгодно следствию.

Анастасия Пилипенко подтверждает: эксперты часто «срезают углы» при ответе на ключевой для определения вменяемости вопрос — может ли человек оценивать собственные поступки и прогнозировать их последствия. «Они пишут, что есть такое-то расстройство, а в силу наличия этого расстройства грубо нарушены критико-прогностические способности», — рассказывает она. Свои выводы врачи не объясняют даже на допросах в суде, повторяя: «При таком заболевании эти способности не могут быть не нарушены». 

Но бывает и так, говорит Пилипенко, что выводы экспертов вовсе сводятся к формуле: «если человек совершил противоправное деяние, значит, у него нарушена критика к своим действиям». Такой подход Михаил Бирюков называет «очень опасной тенденцией». Пилипенко же отмечает, что психиатры применяют его не только в «политических» делах, а повсеместно.

Попал в руки к системе — не отстанут

В видео, тайком снятом в психиатрической больнице Новокузнецка, — 21-летний воспитанник детского дома Игорь (Ингвар) Горланов. Он рассказывает, что в декабре 2019-го отправился в Москву, чтобы добиться личной встречи с Путиным: Горланов был уверен, что только президент может восстановить в родительских правах его мать.

Выход к администрации президента закончился задержанием. Горланова подвергли «госпитализации в недобровольном порядке».

«В отделе, как пишут полицейские в рапортах, он активно использовал статью 51 Конституции, требовал от сотрудников представиться по форме и переписывал номера их жетонов. На этом основании полицейские сделали вывод — в больницу», — рассказывает адвокат Алексей Прянишников, защищающий интересы Горланова.

В подобных ситуациях, уверен он, у врачей срабатывает «страх перед погонами»: «Раз милиция с собакой привела, значит, есть основания госпитализировать. А то вдруг он кого-нибудь убьет, и мы будем виноваты». 

За следующие два месяца Игорь Горланов побывал в трех психиатрических больницах — в Москве (в психиатрической больнице имени П. Б. Ганнушкина), Кемерово и Новокузнецке. По его словам, в московском стационаре его били и привязывали к кровати. А также заставляли принимать галоперидол в больших дозах — по шесть таблеток в день (такое лечение продолжилось в Кемерово). 

«Он кардинально изменился: полностью подавлена воля, провалы в памяти, отрешенный, рассеянный взгляд, невозможность припомнить какие-то детали, полное отсутствие эмоций, отчуждение», — описывал Горланова один из навещавших его кемеровских активистов.

«Хроническое бредовое расстройство» — такой диагноз поставили врачи. В заключении врачей-психиатров, говорит Прянишников, медицине уделено примерно 10% текста. Остальное посвящено общественной деятельности его доверителя и тому, как он «противопоставляет себя обществу». Вот, например, как описано ухудшение состояния Горланова: «Все чаще принимал участие в протестных акциях оппозиции, в том числе штабов Навального; устраивал одиночные протестные акции, ставил палатку напротив администрации Новокузнецка с законным требованием предоставить жилье как сироте».

В апреле 2023-го адвокатам удалось оспорить госпитализацию Игоря Горланова — ему присудили компенсацию 100 тысяч рублей. К тому времени активиста снова отправили в психиатрический стационар — на этот раз для экспертизы в рамках уголовного дела по статье о «возбуждении ненависти к представителям власти». Это дело возбудили в марте 2023-го из-за постов в соцсетях Горланова с критикой судей и полицейских; тогда же его внесли в перечень «террористов и экстремистов».

А в начале 2024-го Игоря, уже вернувшегося после экспертизы домой, задержали в одном из торговых центров Новокузнецка, силой доставили в психбольницу и обвинили в «оскорблении полицейского». «Игорь был заторможен — ему сделали инъекцию, так как он, со слов сотрудников психбольницы, „устроил митинг в палате в поддержку Навального“», — писал в своем телеграм-канале Алексей Прянишников. В конце апреля, пока адвокаты добивались освобождения Горланова из больницы, суд назначил ему «принудительные меры медицинского характера». 

«С учетом того, что он ранее подвергался недобровольной госпитализации, выявить признаки невменяемости для экспертов не составило труда, — говорит Алексей Прянишников. — Ведь все прекрасно знают принцип: попал в руки к этой системе один раз — не отстанут». 

За последние два года, рассказывает адвокат Кристина Тюрина, сразу трем ее подзащитным, обвиняемым по «политическим» статьям, назначили именно «принудительные меры медицинского характера». При этом диагнозы, добавляет она, им поставили не впервые: «Это лица, которые либо в далекие 1990-е состояли на учете у психиатров, а потом благополучно об этом забыли и больше к специалистам не обращались. Либо те, у кого есть хронический характер заболевания или даже инвалидность по психиатрии». 

Одному из подзащитных Михаила Бирюкова, обвиняемому по статье о «фейках» про российскую армию, диагностировали шизофрению в 2005 году (мужчине казалось, что за ним следит ФСБ). С тех пор он регулярно принимал медикаменты, с обострениями не сталкивался и добился многого в карьере («Успешный изобретатель и руководитель отдела на крупном предприятии», — описывает клиента Бирюков). Но врачи, проводившие амбулаторную экспертизу, все равно признали его невменяемым и рекомендовали лечение в психиатрическом стационаре.

На это решение, объясняет Бирюков, среди прочего повлияли два заявления его доверителя. Что его слова о преступных действиях российских военных в Украине — правда. И что через два года он выйдет на свободу «героем».

Адвокат Катерина Тертухина отмечает: «Сейчас многие обращаются за квалифицированной психиатрической помощью. Психиатры назначают препараты. И когда случается, что на человека возбуждают уголовное дело, он, не видя подвоха, говорит: „У меня есть лекарства, я должен их принимать каждый день“. Как только следователь это слышит, для него это, как красная тряпка — надо отправить на психиатрическую экспертизу. И для психиатров, похоже, это тоже красная тряпка». 

Человек опасен

Психиатрическая экспертиза по уголовному делу — «удобный способ делегировать решение вопроса о виновности психиатрам», говорится в докладе «Политическая психиатрия в России», который правозащитная группа «Агора» подготовила в 2016 году. 

Авторы работы считают: «Списать дело на принудительные меры медицинского характера равнозначно вынесению обвинительного приговора и не является минусом в послужном списке ни следователя, ни судьи. При этом усилий по доказыванию обстоятельств дела и поддержанию обвинения значительно меньше». 

С такой оценкой согласна и Анастасия Пилипенко. «Если человек невменяемый, как мы вообще можем оценивать его показания? Что он не виноват, что, например, распространял только сведения соответствующие действительности? — рассуждает она. — Мы их даже оценивать не будем». 

В подобных делах, рассказывает Пилипенко, спор между сторонами обычно длится всего пару заседаний и сводится к вопросам, нужно ли человеку лечение и какое. «Это сильное упрощение работы, — добавляет она. — А почему не упростить себе работу по политическому делу? Когда в суд ходит группа поддержки, СМИ что-то публикуют после каждого заседания, а стороны раздают комментарии. А тут, с одной стороны, процесс можно ускорить. А с другой — его можно сразу закрыть для публики». 

Лечение, которое назначает суд, может быть как амбулаторным, так и стационарным. В первом случае человека наблюдают в психиатрическом диспансере, куда он обязан приходить от одного до нескольких раз в месяц. Во втором — человек постоянно находится в больнице. Сами стационары бывают нескольких типов (общий, специализированный и специализированный с интенсивным наблюдением), они отличаются по строгости условий. Так, в стационаре общего типа они ближе к больничным, а в стационаре спецтипа с интенсивным наблюдением — к тюремным, пациентов здесь охраняют сотрудники ФСИН. 

Какие именно «меры медицинского характера» назначить, рекомендуют врачи. Как правило, объясняла правозащитница Любовь Виноградова, их решение зависит от опасности, которую человек, по их оценке, представляет для себя и окружающих, то есть «может ли он еще раз совершить какое-то уголовно наказуемое деяние».

Зачастую учитывается и «тяжесть» статьи, по которой обвиняли человека. «Если врачи пишут, что он опасен, то это должно быть подтверждено документально: он веревку на себя нацепил или бегал с ножом за людьми, — говорит адвокат Алексей Прянишников. — Но выводы делаются опять же на основании „оппозиционности“, „бредовых идей реформаторства“ и прочего». 

Катерина Тертухина рассказывает, что раньше суды нередко выбирали амбулаторное лечение как принудительную меру медицинского характера. Но «политические» дела последних лет — исключение: «Информация по таким делам обычно не публикуется, нельзя посмотреть статистику. Но я не слышала, чтобы в политических процессах последнего времени людей направляли на амбулаторное лечение». Адвокат добавляет, что чаще всего врачи назначают лечение в стационаре — причем не только общего, но и специализированного типа, где условия строже.

Об ужесточении говорят и другие адвокаты. При этом оспорить в суде выводы врачей-экспертов и их рекомендации чрезвычайно сложно. «Мало того что судьи в 90% случаев не пытаются разобраться, что написано в медицинских заключениях и подходят к делу строго формально, так они еще всякий раз отказывают защите в проведении независимой экспертизы», — говорит Алексей Прянишников.

При отказах, добавляет адвокат, судьи обычно используют формулировку: «Нет оснований не доверять заключениям экспертов такого-то лечебного учреждения». «Все стандартно, — рассказывает он. — Когда в суд приходят сотрудники полиции, тоже обычно пишут, что нет оснований им не доверять. В погонах, в шапку вшита кокарда, значит, все нормально». 

«Здоровый читает пресс-релизы Министерства обороны»

«В психиатрический стационар я бы не пожелала попадать никому», — написала в ноябре 2023-го Анастасия Пилипенко в своем телеграм-канале. 

В этом же посте адвокатка описала, что пришлось пережить ее подзащитной, 29-летней Виктории Петровой, за неделю в психиатрической больнице № 3 имени И. И. Скворцова-Степанова (это стационар общего типа) в Петербурге. Вот только один из примеров:

Такое отношение, рассказала позже Петрова защитнице, испытывают на себе все пациенты психиатрической больницы (в том числе те, кто попал на лечение не в рамках уголовного дела): «Истории у людей аналогичные — те же требования раздеться, принять душ при сотрудниках разного пола, заламывание рук, привязывания. Это элемент подавления воли. Никакой рациональной необходимости в этом нет».

То, что в психиатрических больницах нарушают права фигурантов уголовных дел, на условиях анонимности подтверждает еще один адвокат. А другой рассказывает о своем доверителе, которого начали лечить еще до решения суда: «Он жаловался, что ему дают какие-то лекарства под угрозой, что, если он откажется, применят силу, в том числе привяжут к кровати». В том же стационаре, говорит адвокат, его подзащитный столкнулся с домогательствами со стороны других пациентов: «Там процветает блуд, хотя это однополая среда».

Лишь немногие решаются предать такие истории огласке. Еще меньше людей готовы сделать это под своим именем — как Виктория Петрова. В больницу Скворцова-Степанова петербурженка, обвиняемая по статье о «фейках», попала осенью 2023-го. Перевести ее туда из СИЗО рекомендовали врачи (сама Петрова, как говорила ее защитница, жаловалась на «существенное искажение» своих слов во время экспертизы). А еще через месяц суд решил направить ее на лечение, хотя защита настаивала: «принудительные меры медицинского характера» в этом процессе невозможны.

По мнению врачей и суда, на момент «совершения преступления» Петрова не осознавала, что делает. Одновременно суд посчитал, что она намеренно распространила «фейки», то есть «заведомо ложную информацию» под видом «достоверных сообщений». «Получается, что человек должен осознавать достоверность, хотя свои действия не осознает», — комментирует Анастасия Пилипенко.

На это же противоречие указывают адвокаты Кристина Тюрина и Катерина Тертухина. «Это история про невозможность, — говорит Тюрина. — Суды подходят формально и не учитывают, что нужно установить признак заведомости».

Ее коллега Катерина Тертухина отмечает, что «фейки» не единственная статья, которая в теории исключает назначение принудительных мер. К таким относится, например, и обвинение в «хулиганстве», выдвинутое против ее доверительницы Ольги Кузьминой, устроившей акцию протеста с арбалетом. «[Хулиганство] — это осознанное нарушение общественного порядка, норм морали, принципов, — говорит адвокат. — То есть человек должен понимать, что специально противопоставляет себя обществу». 

Как действовать в этой ситуации — не ясно. Ни Верховный, ни Конституционный суд пока разъяснений не дают. Анастасия Пилипенко предлагает обратиться к практике по схожим, «заведомым», статьям — например, о «заведомо ложном доносе». «Я видела своими глазами решения судов, где отменялись постановления о применении принудительных мер медицинского характера ровно по тому мотиву, что человек не может заведомо донести, если не осознает свои действия».

Но оспорить решение суда по делу Виктории Петровой пока не удалось. При этом, помимо Петровой, суды назначали принудительное психиатрическое лечение еще как минимум девяти фигурантам дел о «фейках». «Психически здоровый человек всегда читает пресс-релизы Министерства обороны и руководствуется только ими, — иронизирует адвокат Михаил Бирюков. — Только психически больной может давать свою оценку. Это же логично».

«Если говорит оппозиционное — ему что-то колют. Не говорит — не колют»

Филиал этой психиатрической больницы расположен на окраине одного из поселков Свердловской области, по соседству с лесом. Данил Шепелев впервые приехал сюда в мае 2024-го, чтобы повидаться с отцом. К тому времени Рафаил Шепелев находился в стационаре специализированного типа уже около месяца, так решил суд.  

В 2015 году Шепелев-старший, рассказывает его сын, заинтересовался происходящим в стране. Его когда-то хорошая зарплата крановщика тогда резко сократилась. «Он начал задавать вопросы, искать ответы, почему, что такое», — рассказывает Данил. В конце концов связал случившееся с аннексией Крыма: «Тут у него началась активность [против российских властей]». 

Следующие несколько лет Рафаила часто задерживали на акциях протеста. Например, в 2017 году ему назначили 33 часа обязательных работ за чтение Конституции на акции «Он вам не Димон», которую организовала команда Алексея Навального (позже ЕСПЧ присудил ему компенсацию в 3500 евро). А в ноябре того же года Шепелева задержали из-за «мальцевской революции», двое суток продержали в отделе полиции, после чего оштрафовали по статье о неповиновении сотрудникам. 

В 2021 году Рафаил Шепелев переехал из Екатеринбурга в Грузию. На такой шаг, рассказывает Данил, его отец пошел, опасаясь уголовного преследования в России: «Ему непрозрачно намекнули, что собираются его сажать». Рафаил поселился в Тбилиси, с сыном он общался редко. Но осенью 2023-го Данилу внезапно позвонила коллега отца и рассказала о его исчезновении. 

Утром 12 октября Рафаил Шепелев вышел из хостела, где жил и работал администратором. Он сказал коллеге «Скоро вернусь», — и больше на связь не выходил. Уже на следующий день на сайте Советского районного суда Владикавказа появилась карточка административного дела Шепелева — его обвиняли в мелком хулиганстве (часть 1 статьи 20.1 КоАП).

По официальной версии грузинского МВД, активист приехал на такси в село Кирбали у границы с самопровозглашенной Южной Осетией. Очевидцы якобы рассказали полицейским, что на подконтрольную России территорию Шепелева увели какие-то «русские» — предположительно, сотрудники пограничной службы ФСБ.

Только в начале декабря юристам правозащитного проекта «Первый отдел» удалось найти Рафаила. Он оказался в следственном изоляторе Нижнего Тагила — его обвинили в «оправдании терроризма» и в «участии в деятельности террористической организации». 

Врачебная комиссия Свердловской областной психиатрической больницы, проводившая экспертизу, пришла к выводу, что у Рафаила Шепелева есть хроническое расстройство, из-за которого он «не может осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий». Данил говорит, что отец никогда не обращался к психиатрам. Он убежден: врачи неправильно интерпретировали его слова и взгляды на мир.

На своей вменяемости настаивал и сам Рафаил Шепелев. Несмотря на это, 16 апреля 2024-го суд направил его в стационар специализированного типа на время следствия.

«Это похоже на закрытую больницу, куда просто так не войти и откуда не выйти», — описывает стационар Данил Шепелев.

Старое, но чистое здание. У каждого отделения — свой небольшой дворик, куда пациенты выходят на прогулку. В палатах по 15 человек, но иногда и больше: «Похоже на казармы в армии, все заставлено кроватями». Днем — лечение, вечером — свободное время. В отделении есть телевизор и настольные игры, но обычно пациенты предпочитают сон. Здесь, как и в стационаре общего типа, разрешена переписка. По четвергам, рассказывает Данил Шепелев, его отцу на десять минут выдают кнопочный мобильный телефон. В эти же дни разрешены получасовые свидания — записываться на них родственники и друзья должны заранее.

Во время первой встречи с сыном Рафаил Шепелев жаловался на питание: «Баланда в СИЗО была вкуснее». При этом, говорит Данил, речь отца была заторможенной и казалось, что ему «в принципе сложно думать». «Ему делали какие-то уколы. Он общался с пациентами о ситуации в стране, и персоналу больницы это не понравилось. Была даже фраза от них: „Нам тут митингов не надо“», — рассказывает Данил.

Когда через неделю после визита он позвонил отцу, тот уже звучал бодро: «Он понял, что, если говорит что-то оппозиционное, ему колют [какой-то препарат], не говорит — не колют. И сейчас приучается к этим, можно сказать, правилам поведения». 

Чем именно лечат Рафаила Шепелева, неизвестно. Но Данилу кажется, что психиатрический стационар лучше, чем огромный — более чем 20-летний — срок за «терроризм».

Недостаточно долгое лечение

Когда к человеку применяют «принудительные меры медицинского характера», суд не оговаривает, сколько будет длиться его лечение. Этот вопрос, как и многое другое в подобных делах, «отдан на откуп врачей», говорит адвокат Рустам Мухамадеев (его доверителя, обвиняемого по статье о военных «фейках», обязали лечиться амбулаторно). 

Врачебная комиссия собирается каждые полгода. Если состояние человека улучшилось, ему могут рекомендовать более мягкую форму лечения. Например, перевести из специализированного стационара с интенсивным наблюдением просто в специализированный стационар, или оттуда — в стационар общего типа, или уже из стационара — на амбулаторное лечение. Заканчивается принудительное лечение только тогда, когда врачи решают, что человек ни в каком наблюдении больше не нуждается. А суд с этим соглашается. 

Пропустить хоть один из этапов невозможно, а при ухудшении состояния условия прохождения лечения могут даже ужесточить. «В тюрьме отсчет до „звонка“, до окончания срока, — говорит адвокат Алексей Прянишников. — А тут человек не знает, когда выйдет». 

Анастасия Пилипенко рассказывает, что у нее были подзащитные, которые проходили лечение в психиатрическом стационаре общего типа, и его продолжительность каждый раз была разной. Например, по делам о наркотиках— от полутора до двух лет. Притом что за хранение наркотиков грозит до трех лет лишения свободы, а в крупном размере — до 10 лет. «С другой стороны, я знаю многих людей, которые по 105-й [статье об убийстве] находятся в стационаре уже дольше, чем сидели бы», — добавляет она.

О «политических» фигурантах последних двух лет, которые бы уже выписались из стационара, ни Пилипенко, ни другим адвокатам неизвестно. 

Для смягчения или полного прекращения лечения нужно соблюсти несколько условий. Прежде всего, пациент должен признать, что болен и нуждается в лечении. «Нормальный, критически мыслящий человек, попав в условия психиатрической больницы, установит хорошие отношения с медсестрами, медбратьями. И, соответственно, записи в его истории болезни, ежедневные наблюдения будут лояльные, — добавляет Михаил Бирюков. — На практике врачи ведь не каждый день беседуют с пациентом. Они опрашивают его раз в полгода, смотрят историю поведения в больнице, как он общается с другими пациентами, с медперсоналом, — и на основании этого делают заключение». 

Еще один не менее важный критерий — «проявить критику к содеянному». То есть фактически, объясняет Анастасия Пилипенко, признать вину. «При каждой беседе с психиатром говорить: „Я понял, что сделал неправильно, больше не буду“. И так на протяжении всего лечения, чтобы через год-полтора врачи пришли к тому, что вас больше нецелесообразно держать в стационаре». 

Но для фигурантов «политических» дел это условие может стать проблемой. «Я могу понять в случае, если человек совершил какое-то общественно опасное деяние: изнасилование или кражу. А тут что? Человека спрашивают: „Ты за войну или против войны?“ И если он против, говорят: „Значит, ты еще не выздоровел“», — рассуждает адвокат Роман Качанов.

«По сути, — считает он, — это такая психологическая ломка». 

В середине июня 2024-го Приморский краевой суд отказался перевести якутского шамана Александра Габышева в стационар общего типа. Хотя врачи Краевой психиатрической больницы № 1 Уссурийска (это стационар более жесткого, специализированного типа), где сейчас и находится Габышев, впервые попросили об этом еще два года назад.

За почти пять лет преследования шаман столкнулся со всеми «методами карательной психиатрии», подчеркивает его адвокат Алексей Прянишников. В сентябре 2019-го, сразу после задержания, полицейские увезли Габышева, направлявшегося в Москву для «изгнания Путина», в Якутский республиканский психоневрологический диспансер.

Хотя шаман провел там меньше суток, врачи успели поставить ему диагноз. О психическом расстройстве, говорит адвокат Габышева, якобы свидетельствовали «бредовые идеи реформаторства», то есть уверенность шамана в том, что власть в России должна смениться.

После этого Габышева без его согласия госпитализировали еще дважды: в мае 2020-го (тогда он провел в диспансере два месяца) и в январе 2021-го. Одновременно со второй госпитализацией против шамана возбудили уголовное дело по статье о насилии к представителю власти — якобы во время задержания Габышев «применил холодное оружие кустарного производства длиной 84 сантиметра и нанес колото-резаную рану» сотруднику Росгвардии.

На судебные заседания Александра Габышева привозили прямо из психиатрической больницы. «Он был в отвратительном состоянии, — вспоминает Прянишников. — Вдобавок к более-менее щадящим препаратам они [врачи диспансера] жестко использовали галоперидол. И прекратили это делать только после того, как он потерял сознание в суде, на глазах у судьи». 

В рамках этого дела врачебная комиссия все того же якутского психдиспансера снова провела психиатрическую экспертизу и признала Габышева невменяемым. Кроме того, эксперты посчитали его опасным для себя и окружающих. «Он, выступая в процессе, просил: „Дайте мне пять лет тюрьмы, но только не в психбольницу“», — рассказывает адвокат Прянишников. Но суд назначил самые жесткие условия лечения — специализированный стационар с интенсивным наблюдением.

Таких больниц в России всего восемь. В октябре 2021-го Габышев оказался в новосибирской. «Там насильники, убийцы. Это жесткий режим, самая жесткая охрана — больницу охраняют сотрудники ФСИН, то есть как в СИЗО или исправительной колонии. Помимо этого, за человеком там круглосуточное наблюдение», — рассказывает Прянишников. «Пациенты содержатся в палатах, они же — фактически камеры. Металлические двери с маленькими окошечками, — описывала такие стационары правозащитница Любовь Виноградова. — Передвигаться по территории больницы и даже отделения без сопровождения охраны запрещено. Даже в туалет водят строем». 

По словам Алексея Прянишникова, обычно в спецстационаре с интенсивным наблюдением человек проводит не меньше двух с половиной — трех лет. Но о переводе Габышева на более легкие условия врачи Новосибирской психбольницы попросили всего через три месяца.

«В личных беседах, — вспоминает адвокат, — лечащий врач [Габышева] говорил: „Это вообще не наш пациент. Я не понимаю, что он здесь делает“». Это, считает Прянишников, подтверждает, что его подзащитного направили на лечение «абсолютно необоснованно и незаконно». 

После первой же комиссии в Приморской краевой психбольнице в Уссурийске — там Габышев оказался в апреле 2022-го — его рекомендовали перевести в стационар общего типа. Шаман должен был скоро отправиться в родной Якутск, но, по словам Алексея Прянишникова, через несколько недель уже другие врачи того же уссурийского стационара подготовили для суда новое заключение. В нем говорилось, что «стабильного улучшения психического состояния не наступило», а значит, Габышеву нужно продлить лечение в больнице спецтипа. Суд с этим согласился.

С тех пор, говорит Прянишников, его доверитель еще несколько раз проходил комиссию — и каждый раз врачи рекомендовали облегчить ему условия лечения. «А сейчас уже вообще нонсенс — прокурор и судья работают за врачей, — говорит адвокат. — Они не соглашаются с выводами врачей и, более того, делают свои выводы о том, что он [Габышев] недостаточно долго лежал [в стационаре] и есть опасность ухудшения его состояния. Это пишет судья, который не является специалистом [в психиатрии]». 

По словам врачей, утверждает Прянишников, долгое пребывание в стационаре, наоборот, может только ухудшить состояние Габышева. Адвокат вспоминает, как однажды он в коридоре суда спросил у прокурора: «Вы что делаете?» На что получил ответ: «Пусть он здесь лечится». 

«Почему психиатрическая больница? Мне излагали такую версию, что так подавляют сознание, шаманские способности, — рассказывает Прянишников. — Смех смехом, но есть и такое убеждение в шаманской среде, что не должно быть длительного отрыва от родной земли. И это одна из версий, почему так тянут с его переводом [в больницу в Якутске]». 

За годы работы с Габышевым Прянишников прошел путь от человека, который не верит в шаманизм, до убеждения — его подзащитного преследуют именно потому, что «боятся как шамана»: «К сожалению, это, по всей видимости, так. К сожалению, потому что это идиотизм. Ведь это люди, которые управляют ядерным оружием, страной».

Очередная врачебная комиссия по поводу Александра Габышева соберется в начале октября. Адвокаты продолжают оспаривать отказы суда о его переводе в Якутск.

* * *

Число людей, подвергшихся «карательной психиатрии» в СССР, точно неизвестно до сих пор — речь, вероятно, идет о тысячах. У исследователей зачастую нет доступа к документации стационаров, объясняет историк Алексей Макаров, однако известно, что с 1962 по 1974 год количество мест в них возросло с 222,6 до 390 тысяч. А в конце 1980-х с психиатрического учета по всему Союзу сняли больше миллиона человек.

По подсчетам Макарова, еще в 1970-е признавали невменяемым и подвергали принудительному лечению примерно каждого шестого обвиняемого по статьям об «антисоветской агитации и пропаганде» и о «распространении заведомо ложных измышлений, порочащих государственный и общественный строй».

В современной России это примерно каждый 24-й фигурант политически мотивированного дела (если верить информации с сайтов российских судов). А согласно расчетам Макарова — каждый десятый. Точных данных, как и в советские годы, нет.