«Мы вместе пройдем всю эту дорогу» Родные политзаключенных — о своих переживаниях в разлуке, переменах в жизни и ожидании встречи

12 июня независимые медиа «Медуза», «Дождь», «Медиазона» и «Служба поддержки» совместно с медийными ресурсами ФБК («Популярная политика» и «Навальный Live») проводят второй марафон в поддержку политзаключенных «Ты не один». Собранные средства проекты передадут людям в России, которые оказались в местах лишения свободы по политическим делам, и их семьям, а также тем, кто столкнулся с преследованием и был вынужден бежать из страны. Присоединиться к марафону и узнать подробности о нем можно по этой ссылке. Специально к марафону «Берег» поговорил с родственниками трех политзаключенных о том, как арест близкого изменил их быт, как они переживают время в разлуке — и ждут воссоединения.

Татьяна Балазейкина

мама Егора Балазейкина

Егор всегда был очень хорошим мальчиком. Наверное, многие люди, когда я так говорю, думают: «Ну, конечно, мама. Что она может сказать?» Но это действительно так. Он никогда не создавал никаких конфликтных ситуаций, никогда не был капризным. Я с самого рождения читала ему, и он так привык, что когда в саду или школе заболевал, на больничный мы садились с книгами. С ним всегда можно было договориться: если, например, Егор захочет машинку в магазине, я ему всегда объясняла, что купить ее мы сможем с зарплаты, и он никогда не устраивал из-за этого скандал.

Нам удалось выстроить очень теплые и доверительные отношения с сыном. Он никогда нас не обманывал. Всегда был честен и открыт — наверное, потому что знал, что никто не накажет его за двойку или энергетик с пацанами после школы. Мы его никогда не наказывали физически, он никогда не стоял в углу. Думаю, у него было чувство защищенности со стороны родителей, и это привело к доверительным отношениям. Он всем делился со мной, даже какими-то интимными вещами, связанными с физическим взрослением. Мы обсуждали его первую влюбленность, с кем у него хорошие отношения в гимназии, а с кем нет. Егор приходил со школы, снимал пальто и сразу садился за стол на кухне, начинал рассказывать, как у него прошел день.

Когда Егор родился, я поняла, что это не продолжение меня — это отдельный маленький человечек со своими желаниями, интересами, хорошим или плохим настроением. Наверное, это восприятие нашего ребенка помогло нам с мужем построить те отношения, что есть сейчас [когда он находится в заключении]. Несмотря на то, что он 15 месяцев в недосягаемости, мне кажется, наши отношения стали еще крепче. Мы стали еще больше доверять друг другу.

* * *

На первом заседании, когда избирали меру пресечения, 2 марта 2023 года, Егор ни разу не посмотрел на нас. Мы не отрывали от него взглядов, а он ни разу не посмотрел на нас. И на первом свидании в СИЗО он тоже был как-то осторожен. Только спустя какое-то время мы обсудили этот момент, и он сказал, что ему почему-то показалось, что мы не поддержим его: «Я останусь один дальше в своей этой борьбе». Мы с мужем удивились: «Как мы можем тебя не поддержать, если мы тебя всю жизнь поддерживали? Мы всегда принимали любое твое решение». Егор сказал, что испугался, будто мы от него отвернемся и не пойдем дальше с ним. Но после этого разговора ему стало очень легко и радостно — он понял, что мы вместе пройдем всю эту дорогу. Отношения между нами стали еще теснее, его доверие стало безграничным.

Мы сейчас можем обсудить даже больше тем, чем когда он был на свободе. У него сейчас никакого доступа к информации, кроме телевизора, мы для него — источники. И мы изучаем все, что можно: литературу, историю, географию, историю военных конфликтов. Все, что узнаем, отправляем ему в письмах. Мне никогда не была интересна тема вооруженных конфликтов, я всегда больше интересовалась языками (работаю учителем английского). А сейчас приходится изучать самые разные темы, делать краткие выписки и отправлять в тюрьму. И тем для бесед у нас стало в разы больше.

* * * 

Егора задержали 28 февраля недалеко от военкомата в Кировске. Нам с мужем сообщили только через два часа. В первые мгновения мы думали, что сейчас подпишем какие-то там объяснительные, заберем его и поедем домой, на что следователь сказал нам, что домой он не поедет, все его вещи — уже вещдоки, и нам надо привезти новые. Дальше были обыски, допросы, все происходило очень быстро. После допроса дело мгновенно переквалифицировали с 167-й статьи в 205-ю. 

До того, как его отправили за решетку, у меня еще была надежда: я ходила по дому и повторяла: «Как нам тебя оттуда вытащить?» А [из суда] я приехала уже с другой мыслью в голове: «Нам тебя оттуда не спасти. Нам нужно что-то делать». Начали искать в интернете информацию, правозащитные организации и так далее. На первой же встрече Егор нам сказал, чтобы мы даже не думали ни на что надеяться и что нет смысла тратить деньги на адвокатов: «Совершенно понятно, что будет дальше. Вы же понимаете, что 205-я статья у меня не за того, что я бросил бутылки, а за то, что я сказал».

* * *

Наша жизнь за эти 15 месяцев изменилась на 180 градусов. Из наивных взрослых, которые верили в справедливость, честность и порядочность, мы превратились в совершенных реалистов.

Первое время после его ареста было самым болезненным и ужасным. Будто меня с одной планеты взяли и перекинули на другую, где все вокруг для меня непонятное. Надежда и вера во что-то хорошее с каждым заседанием уходила. Мы понимали, что ему дадут реальный срок, потому что слышали, как прокурор и секретарь судьи, перешептываясь, называли его политическим преступником. Но даже осознавая все это, когда суд выносит приговор, ты все равно оказываешься не готов — эмоционально с этим невозможно справиться. Когда я услышала про шесть лет, у меня началась истерика, хотя я себя готовила. 15 мая Егора включили список «террористов и экстремистов»: мы знали, что это произойдет, но когда ты видишь его в списках, опять происходит встряска. Я два дня после этого не могла себя собрать, у меня прямо удар был.

Мужа уволили спустя месяц после ареста Егора, и он не может устроиться на работу, потому что везде, куда он приходит, его проверяет служба безопасности — и везде высвечивается красным цветом, что сын у нас террорист. 

Я пробовала попасть в ОНК [Общественную наблюдательную комиссию] Ленинградской области — у них был донабор членов, и я отправила свои документы, сразу уточнив, что у меня по вот такой статье сидит ребенок. Мне сказали, что это вообще не вопрос. Но спустя пару недель звонят и говорят: «Мы отправили списки кандидатов на проверку в ФСБ. К сожалению, напротив вашей фамилии написано „категорически не рекомендуется брать“».

Круг нашего общения поменялся кардинально: мы практически не общаемся ни с кем, кто был в нашей жизни до 28 февраля. Вообще стараемся ни с кем не общаться, потому что обсуждать расцветающие цветочки и цены в магазинах как-то совсем неинтересно. Раньше, например, мне было важно, чтобы у меня была приготовлена вкусная еда, чтобы дома было убрано, чтобы полотенчики висели так, как я хочу. А сейчас я понимаю, что мне совершенно все равно, как будут висеть эти полотенца и что у меня там готово кушать. Я лучше это время потрачу на вещи, которые мне сейчас нужны: тот же уголовно-процессуальный кодекс буду изучать. Ценности стали совершенно другими.

Мнение друзей и родственников разделилось. Кто-то обвинил Егора в предательстве. Другие говорили, что он глупый мальчик, и теперь будет расплачиваться, а суды в общем-то справедливые, и, конечно, его оправдают и отправят домой. А когда этот «справедливый» суд вынес приговор, у этих людей был шок. Тех, кто полностью встал бы на сторону Егора, не было вообще: такие люди пришли уже после ареста Егора — его подписчики, люди, которые ходили на суды, те, кто пишет ему письма. 

Мы всегда поддерживали сына и продолжим его поддерживать. Способ, которым он выразил свою позицию, наверное, немножко неправильный. Но он на такую позицию имеет право.

* * * 

Одно время я слушала песни, которые меня поддерживали. Потом поняла, что больше не нахожу в них поддержки: включаю песню, начинаю сразу плакать, а это уже плохо — раскисаю. У нас дома висят две футболки, в которых мы были на апелляционном суде, с фотографиями Егора. Я каждый день просыпаюсь и смотрю на лицо своего сына. Подхожу, целую его, здороваюсь, разговариваю с ним, когда прохожу в комнате. Есть ощущение, что он где-то рядом. 

Ощущение, что я справлюсь, у меня то есть, то нет. Я бы пожелала себе в следующие пять лет просто не сойти с ума, остаться ментально здоровой. 

Меня переполняет чувство ненависти, и это пугает. Я бы хотела стать такой, как Егор, потому что у него нет ненависти к людям, которые посадили его в тюрьму и которые творят этот бред в нашей стране. Наверное, я пожелала бы себе избавиться от этой ненависти, потому что ненависть — это плохо.

* * * 

Мне кажется, если к 2029 году, когда Егор освободится, в стране ничего не изменится, и она не станет действительно демократической, то Егору здесь делать нечего. У него перекрыт путь в будущее, он уже перекрыт у нас. 

Егор после освобождения будет то ли восемь, то ли десять лет оставаться в списке террористов и экстремистов. Представляете, какое это поражение в правах? Ни университета, ни работы. В 22 года у него уже дороги здесь никакой не будет, если ничего не изменится. Мы это обсуждали, и он сказал: «Я никуда не поеду из страны после освобождения. Страну в такой ситуации не брошу. Если я выйду и все будет хорошо, тогда я, может быть, рассмотрю вопрос эмиграции». 

Это его выбор, и он имеет на него право. Если он выберет такой путь, значит, мы будем вместе с ним здесь. Мы, безусловно, можем высказать свое мнение, но решение будет принимать только он. И любое его решение мы поддержим.

Надежды на то, что Егор выйдет раньше, у нас нет. Мы и апелляцию подавали, и документы для кассации сейчас собираем. Но мы это делаем, потому что, во-первых, у нас есть право на это, а во-вторых, таким образом мы все-таки показываем, что не согласны с решением суда. В-третьих, мы надеемся только на то, что когда-нибудь все эти дела пересмотрят, и люди по ним будут реабилитированы. А для этого мы должны пройти все пути, которые позволяет закон. Но надежды на то, что дело пересмотрят сейчас, нет.

* * *

Последний раз мы виделись 5 июня. Выглядит как обычно — единственное, говорит, что взвешивался, и оказалось, что похудел на 4 килограмма, хотя питается, как обычно, тренируется, как обычно. 

В эмоциональном плане, конечно, сложнее, потому что 15 месяцев находиться в маленькой камере с пятью людьми тяжело. На улицу гулять их выводят очень редко — в основном прогулки на крыше, которая, по сути, та же камера с кирпичными стенами, только вместо потолка решетка. 

Егор — мальчик образованный, развитый, интеллектуальный, и ему непросто проводить 24 часа в сутки с мальчишками, у которых никакого представления ни о чем нет. Сложно объяснять им, зачем нужно умываться, чистить зубы, мыть ноги. Сейчас у него функция взрослого человека, воспитателя, который должен этих мальчиков (большая часть из которых — из детдомов или неблагополучных семей) учить простым вещам. Приучает их там немного к чтению: сам прочитал книгу — отдал соседу. 

* * * 

Поддерживать заключенных, безусловно, нужно — иначе человек живет за решеткой в ощущении, что он остался один. Когда Егору начали писать письма, у него был такой душевный подъем! Он говорил мне: «Ты не представляешь, какие люди мне пишут. Они настолько сильные и отважные, что у меня снова появляется вера в людей и в то, что в стране все будет со временем хорошо». 

Письма помогают не оторваться от действительности, люди присылают новости, и человек более-менее ориентируется в том, что происходит. А пишут со всего мира: из Черногории, Германии, Швейцарии, Канады. Рассказывают о чем-то, связанном с их городами, — это расширяет кругозор Егора. Я состою в нескольких чатах, где общаются участники вечеров писем политзаключенных, и восхищаюсь тем, какой это труд — люди иногда пишут по 20 писем в день. И сколько силы в этих людях, чтобы каждому политзаключенному, с которым он переписывается, подобрать новости, рассказать истории.

Финансовая поддержка тоже очень важна. Оплата работы адвокатов, передачки, что-то идет на счет политзаключенному — тогда он хоть что-то может себе купить. С передачками, кстати, нужно быть осторожнее: несовершеннолетним вес не ограничен, а с совершеннолетними все строго, и любая несогласованная с группой поддержки передачка может сбить весь график. 

За границей тоже можно поддерживать политзаключенных — устраивать акции, рассказывать их истории, вовлекать людей. Я слежу за пикетами в поддержку Егора, но их не так много. Недавно в Берлине проходил вечер писем политзаключенных, у нас с ними была видеосвязь. Я рассказывала про Егора, и после этого они написали ему письма. Можно делать все что угодно, но что точно нельзя делать — это молчать.

Татьяна Скурихина 

жена Дмитрия Скурихина 

Мы оба родились в поселке Русско-Высоцкое — это за Красным Селом, в пригороде Петербурга. Я поступила в Торгово-экономический институт, ездила на автобусе на учебу, а он учился в Военмехе [Балтийском государственном техническом университете] — в автобусе мы и познакомились. Мне надо было научиться решать интегралы, и я стала набиваться ему в знакомые: он стал заниматься со мной, примерчики решали — так и стали встречаться, а потом поженились. 

В 1998-м у нас родилась первая дочь. Год был такой непростой — дефолт, все было сложно, буквально одну баночку смеси на несколько дней растягивали. Спустя пять лет появилась вторая дочка, на днях отмечали ее день рождения — сделала мужу в колонию праздничную передачку.

Всего у нас пятеро дочерей. Старшая уже полтора года живет в Черногории со своим мужем. Вторая дочь учится в Политехе [Санкт-Петербургском политехническом университете] на рекламе и связях с общественностью. Следующие дочки — двойняшки, им по 13 лет. Когда папу арестовали, мне один человек позвонил и сказал, что в Подмосковье есть хороший лицей-интернат, куда можно их пристроить [что я и сделала]. Конечно, я к ним езжу, посылки шлю, вкусняшки. А младшая девочка учится тут [в Русско-Высоцком]. 

* * *

Конечно, мне одной тяжело. Пока две девочки были в лицее-интернате, я немного расслабилась. А сейчас начались каникулы, они все дома. Я брала недавно неделю отпуска и поняла, как сильно я устала, даже будучи в отпуске. Все дома, все кушать хотят, надо всех покормить, занять, от телефонов оторвать, читать книжки, двигаться. Иногда мужу звоню, жалуюсь. 

Недавно у нас было длительное свидание, а даты его никак не поменять, это были рабочие дни. Я крутилась, как уж, чтобы эти три дня себе освободить, а когда вернулась, сразу убежала на работу. Пришла с работы, девочки мне открыли со словами: «Мам, мы кушать хотим». Оказывается, они нашли весь шоколад, припрятанный в доме, в том числе Диме на передачку, а котлеты, оставленные им в холодильнике, «не заметили». Я пулей, уставшая, кинула на сковородку макароны, всех накормила и опять убежала на работу — отрабатывать то, что пропустила. Вот так больше года ужом верчусь. 

Каждый день — это бой. Приходится решать бытовые вопросы и разрываться на все. Мы живем за городом, в частном доме, и за всем приходится следить. Дети, машина, участок приусадебный. А кто с ремонтом поможет? Кто теплицу починит? Я выкручиваюсь почти всегда сама. Дима иногда из колонии звонит родственникам и просит их мне помочь. Хорошо, что удается держать связь с мужем по телефону. 

* * *

В конце 1990-х [у нас] появилась возможность купить здание в нашем поселке — Дима решил, что будет магазин — то самое наше помещение, на котором он писал свои лозунги и вешал плакаты. А когда на смену ларькам пришли сетевые «Пятерочки», Дима немного перестроил его, начал сдавать в аренду. Я по образованию бухгалтер и всегда помогала ему. 

Его увлечения политикой шли немного стороной от меня — пятеро детей все-таки, периодически работа, бухгалтерия [в магазине]. А он начал избираться в местные депутаты в 2000-х, его это все очень привлекало. Стал муниципальным депутатом, причем их тогда было 12 — 11 от «Единой России» и он один [как самовыдвиженец]. 

Ему несладко пришлось: всегда было так, что 11 человек за, а он против. Например, любое повышение тарифов ЖКХ, что транслируется от областной власти, — все голосуют руками вверх, а он один против. Ему было сложно, это психологически тяжело выдержать. Он начал заниматься проблемами ЖКХ: люди же приходили, рассказывали о своих проблемах, что не топят, холодно в квартирах, тарифы большие. И Дима начал со всем этим разбираться. Было время, ему даже угрожали, говорили: «Вот у тебя семья, дети, если будешь дальше лезть — мы это поправим». Местной власти он абсолютно не нравился, поэтому все его депутатство [с 2009 по 2014 год] было очень тяжелым для нас. 

Диме было важно проявлять себя в общественной жизни, делать жизнь своего села лучше. Я никогда не приставала к нему с вопросами, мол зачем ты в это полез. Не вставала ему на горло. Только один раз сказала «Не надо, не делай этого» — когда он встал с плакатом «Прости, Украина» [24 февраля 2023 года]. Тогда уже было уголовное дело на него, запрет определенных действий (ему нельзя было пользоваться телефоном и гаджетами), и я просто его попросила не делать этого, у меня было плохое предчувствие. Но он сказал, что ничего страшного не будет, а вечером за ним пришли. 

У его родителей была годовщина свадьбы. Приехало несколько машин, Дима вышел с ними поговорить, они дали возможность всем гостям разъехаться — остались я и двое детей. Мы сели в нашу машину, поехали и поняли, что за нами едут. На тот момент у нас уже было два обыска, и я не могла это перенести: когда у тебя свинячат во дворе, курят, пьют кофе, когда тебе в лицо не смотрят, матерятся — это тяжело переносить. Дикие рожи, которые всей толпой ломают тебе дверь, окна, не показывают никаких документов и ведут себя, как бандитская шайка. Забирают вообще все. После первого обыска не осталось даже денег, чтобы машину заправить, — забрали, говоря, что им «надо их проверить». На утро после первого обыска осталась с выломанной дверью и без копейки в кармане — детей кормить было не на что. Хорошо, что быстро организовали сбор, а так не знаю, что бы было. 

Я сказала мужу, что домой мы не поедем, потому что новых обысков я не хочу. Мы доехали до Красного Села, Дима отдал мне ключи и сказал, что поедет в Петербург — «погуляет». Я ехала домой одна с детьми, понимая, что за нами машина, и думала: «Мне, блин, 46 лет, я мамаша пятерых детей, а тут какие-то шпионские игры». 

К вечеру Дима вернулся, влез через окно, а мы сидели в темноте, потому что понимали, что за домом наблюдают. Утром его уже забрали. Я была в шоке с такого отношения [со стороны властей]. Когда с тобой так поступают, а ты никакой не бандит, не убийца, наркотой не занимаешься. Думала: вот это у нас государство, конечно, супер как поступает.

* * *

Моя вторая дочь в этот раз [в марте 2024 года] уже ходила на [президентские] выборы, младшие дочки в свете последних событий тоже уже что-то понимают, начинают интересоваться [политикой и происходящим в стране]. Я их не агитирую, но обстоятельства влияют. Они видят, как мне тяжело, как я верчусь одна, и понимают, что папа сидит в тюрьме за мысли. После того, как тебя государство так потрясает, открываются некоторые «чакры», и ты на многие вещи начинаешь смотреть иначе. 

Я не понимаю, за что Дима сейчас гробит свое здоровье. Если сейчас за мнение сажают, то лучше бы уезжать из этой страны. Может быть, так и для детей было бы лучше. У нас детей много. Я думаю, как нам справиться, чего нам делать. Непонятно. Я в панике, как нам жить тут дальше, когда Дима выйдет [в конце лета 2024-го], — я не имею понятия. «Черная метка» у нас уже есть: как здесь теперь вести бизнес? С учетом того, что тебя по любому навету могут повторно засудить. 

Я не жалею о том, что было. Но как с этим жить дальше? Дима, конечно, не хочет никуда уезжать. А я ему говорю, что мы уже достигли дна на полную катушку. Я не знаю, как мы в случае чего будем выкручиваться, если поедем за границу, но мне интересно это узнать. Потому что здесь я уже много чего видела — и видеть больше не хочется. Дима говорит: «Мы же с тобой хорошо пожили». А я ему отвечаю, что ничего мы не пожили, нам еще детей растить. И хочется вырастить их нормальными людьми.

* * *

Пока Дима был в СИЗО, мы общались письмами — за неделю могли три письма друг от дружки получить. Было необычно, конечно: всю жизнь вместе прожили, поэтому писем я ему никогда не писала. Мне было важно писать их от руки, в почерке что-то личное передается. Я знала, что «ручные» письма будут идти дольше, но мне хотелось именно так — Дима потом говорил, что ему было приятно увидеть мой почерк, это душу греет. А в колонию письма очень долго идут. Я ему стараюсь книги привозить, а их очень плохо берут — не принимают и все. На первое свидание я с собой книжечку взяла — «451 градус по Фаренгейту». Прокатило, никто не заметил. 

В колонии мы созваниваемся по телефону. Это стоит денег, но зато мы по десять минут в день разговариваем, обмениваемся новостями. Последнюю неделю связь плохая: то я его не слышу, то он меня. Но эти ежедневные разговоры важны. Дима много спрашивает про детей, переживает, что когда он выйдет, они изменятся. 

Мы сейчас боремся за то, чтобы он хотя бы на десять дней раньше вышел. Хочется с детьми наконец-то побыть, хочется на море съездить, мечтаю об этом.

* * *

Не думаю, что арест Димы сильно отразился на детях. Но вижу, что они, например, стали спрашивать у других людей, за кого они голосовали. Я прошу их быть осторожнее и не задавать таких вопросов. Переживала, что в школе это [арест Дмитрия] не поймут, но все нормально — учителя подходят [к девочкам], спрашивают: «А когда ваш папа выйдет?» 

На меня сильнее всего повлияли обыски. Я первое время сидела в темноте, чтобы никто не видел, что я дома. Норовила убежать на работу, чтобы только не быть дома. На девчонок, надеюсь, это не сильно повлияло — они еще маленькие, справятся. 

За время, что Димы рядом нет, я совсем разучилась планировать. Не смотрю в будущее дальше недели, но точно знаю, что в перспективе готова уехать отсюда. Если раньше мне было страшно, то теперь нет. Как выглядит тюрьма, я теперь знаю — большего знать не надо. Жду не дождусь Диму. А как будет дальше, не знаю.

Ксения Кагарлицкая

дочь Бориса Кагарлицкого

Бывают очень занятые родители — много времени проводят на работе, мало внимания уделяют детям. Это не мой случай. Папа всегда был со мной. Например, мы ездили в разные страны. Были в Сирии еще до войны, в 2013 году, на Кубе три раза — у папы была идея, что я должна увидеть Кубу до смерти Фиделя Кастро (Кастро умер в 2016 году, — прим. «Медузы»). Отдыхать с папой всегда было интересно, потому что он человек-википедия — может рассказать про каждый предмет, здание. Я всегда наполнялась знаниями после этих поездок. Все мое детство прошло в постоянном общении с папой. 

Маленьким детям важно понимать, что такое хорошо и что такое плохо, — условно делить все на черное и белое. Дети плохо воспринимают полутона. А папа как раз был другим: всегда описывал всевозможные варианты и взгляды, а потом говорил: «Выводы делай сама». С одной стороны, это хорошо развивает критическое мышление, а с другой — когда тебе лет пять, принимать это сложновато. 

В итоге на фоне такого папиного взгляда на мир я выросла очень категоричной. Например, готова уволить человека, если он сильно накосячил — папа же даст ему еще тысячу шансов.

Если я где-то могу получить поддержку, то именно у папы. У меня даже есть футболка с надписью «Вся в отца» — после его ареста я ее постоянно ношу. У нас всегда были очень доверительные отношения. Мы созванивались каждый день с тех пор, как я стала совершеннолетней и переехала. Мы вместе смотрели «Фарго», «Breaking Bad», «Игру престолов» — это была наша вечерняя традиция.

* * * 

В подростковом возрасте я ближе познакомилась с тем, что делает папа, потому что тоже начала интересоваться ютьюбом. Со временем это увлечение переросло в работу. Тогда канал «Рабкора» был не особо активным, и в какой-то момент кто-то из знакомых предложил папе идею со стримами: «Люди бы задавали вам свои вопросы за донаты». Папа пришел ко мне и спросил: «Ты умеешь настраивать стримы?» Я говорю, что нет. Тогда мы стали учиться вместе. 

Первый стрим мы провели, когда мне было 15 лет. Он очень глючил, периодически мы не понимали, на связи мы со зрителями или нет. Мне приходилось то и дело залезать в кадр, чтобы что-то починить — стримили мы с обычной вебки на компьютере. И людям понравилось, что в кадре появляюсь то я, то наш классный кот Степан. В первом же стриме люди донатили. 

Постепенно из этого родился жанр наших домашних стримов: я сначала зачитывала вопросы за кадром, а потом постепенно появлялась в кадре. Потом я устроилась в большую компанию, тоже связанную с ютьюбом. Наши пути с «Рабкором» разошлись, но с момента папиного ареста в 2023 году я снова помогаю команде. 

* * *

В полной мере я поняла, насколько небезопасно то, что делает папа, когда была в восьмом классе. Был митинг на Болотной [6 мая 2012 года], и папа настаивал, чтобы я на него пошла. А я почему-то не хотела, хотя до этого уже ходила на митинги — папа таскал меня с собой с пятого класса. Мой первый митинг был, кстати, в защиту канала 2×2 [в сентябре 2008 года]. Папа спросил: «Ты же хочешь и дальше смотреть мультики, „Симпсонов“?» А на втором митинге [году в 2011-м] я уже выступала с его подачи, говорила о том, что убивать краснокнижных животных ради забавы — плохо. Так что опыт у меня был, но не помню, почему я отказалась пойти с ним на Болотную.

Через неделю после той акции его вызвали в Следственный комитет на допрос. Он сказал, что через неделю уедет в Германию, и если они хотят устроить у него обыск, то пусть приходят не в эти даты. Естественно, именно в эти даты они и пришли. В семь утра к нам домой зашли какие-то странные люди, мама им что-то отвечала, и тогда я впервые почувствовала реальную опасность. Дальше у меня уже не было иллюзий.

Но настоящую тревогу за папу я почувствовала уже после его ареста [в 2023 году]. Обыск обыском — пришли и ушли. Конечно, морально тяжеловато, но пережить можно. После его первого освобождения [в середине декабря 2023 года] у меня появились мысли, что я хотела бы, чтобы он уехал из страны. Преподавал бы, занимался бы совершенно другой деятельностью — в своей же сфере, но не лез бы на рожон. Но он не уехал. Он другой человек с другим мнением. Что я хочу или не хочу — ни на что не влияет.

* * *

В день ареста [26 июля 2023 года] мама [преподавательница Ирина Глущенко] возвращалась из Аргентины, и папа должен был встретить ее в аэропорту. Но не встретил. У нас были две версии: либо он где-то лежит бездыханный, либо это власти. Когда мы узнали, что это власти, у нас отлегло, потому что это можно еще как-то исправить. Я открыла [телеграм-канал] «Автозак LIVE» и увидела, что у сотрудника «Рабкора» Александра Аргачова проходит обыск. По всей стране проходят обыски. 

Все были в панике, в ужасе, не понимали, что делать. Но как-то собрались, запустили стрим-поддержку и начали сбор. «Рабкор» ни на один день не прекратил вещание — считаю, это большой успех при том, что у ключевых сотрудников забрали всю технику, на которую мы годами собирали донаты. В те же дни мы запустили международную кампанию [в поддержку папы и «Рабкора»], которая сработала блестяще, — открытое письмо подписало много известных людей, например, [словенский философ] Славой Жижек, [британский политик] Джереми Корбин, [французский политик и журналист Жан-Люк] Меланшон. 

В итоге [12 декабря 2023 года] папу освободили со штрафом [609 тысяч рублей]. Мы ликовали, одновременно убеждая его уехать из страны. Он отказывался. Считал, что если бы уехал, то предал бы свои идеи.

А прокуратура тем временем посчитала, что штраф — недостаточное наказанием за такое «деяние», как неудачный [по мнению следствия] заголовок ролика на ютьюбе (к моменту первого ареста ролик провисел на канале больше десяти месяцев). Так штраф превратился в пять лет за «оправдание терроризма». 

Этот заголовок — единственное, что смогли найти на папу. Он всегда умел выстраивать филигранные формулировки, постоянно следил за всеми российскими законами и никогда их не нарушал. Видимо, [у следствия] просто была задача — найти на него хоть что-то, и этот заголовок оказался единственным, что на него нарыли. 

За день до второго ареста [13 февраля 2024 года] у нас с папой был созвон. Я чувствовала, что они его посадят, говорила ему об этом. А он отвечал, что этого не будет. 

* * *

Последний раз мы виделись два года назад — ужасно, уже два года прошло. Осенью, после мобилизации. Обсудили мой отъезд [из России в Черногорию], поужинали. Дальше созванивались по видео. Как настоящие профессионалы — бронировали время в календаре. У нас всегда все было четко регламентировано. А сейчас не выходит, к сожалению, — теперь общаемся через письма ФСИН.

Я уже не стесняюсь, пишу все, что думаю, цензура и цензура — вообще не парюсь по этому поводу. Меня беспокоит другое — когда он окажется на свободе. Ему 65 лет, и ему там очень тяжело. Жизнь в колонии — не отдых в санатории. Я читаю новости про других политзеков, и мне страшно. Я не хочу, чтобы моего папу отправили в ШИЗО. А еще я думаю про кота Степана — ему 11 лет, он любит папу, скучает по нему. Дождется ли он его — вопрос.

А еще мне не нравятся нападки на папу из-за его взглядов или высказываний столетней давности. В интернете часто с пренебрежением пишут, что он коммунист, припоминают какие-то древние его высказывания — это все вообще не актуально. Когда человек свободен, можно с ним дискутировать, когда в тюрьме — нет, надо его просто поддерживать. 

Раньше я злилась на него за то, что он решил остаться. Неужели эти идеи важнее, чем мы? Но он такой человек, и для него это важно. Он ради этого живет и понимает, что если ты занимаешься политикой, есть риск оказаться в тюрьме. Если ты пожарный, ты можешь сгореть на работе, а если ты в политике, тебя могут посадить или убить. 

То, что папа выбирает свои убеждения, для меня не ново. Всегда так было: сначала политическая борьба, а потом семья. Семья тоже очень важна, но борьба важнее. Семья — это личный интерес, а политическая борьба — общественный интерес. Как его личный интерес может быть важнее, чем общественный интерес? А мне как это переживать и принимать? Но я привыкла. У меня уже огромная броня появилась. Я, мне кажется, перестала что-либо чувствовать.

Мне бы хотелось, чтобы папа был преподавателем истории. Но представлять, как все могло бы сложиться, — это как будто его не уважать. Он хочет быть тем, кем он является. Если я его люблю, я должна это принимать. У меня очень хорошие родители — с нами просто случилась очень несправедливая ситуация. Не только с нами, но и со всей страной.

* * *

Справиться с тревожностью мне помогает работа — у меня много проектов. Помимо основной работы в большой компании, я делаю фестиваль «Зона Свободы» в поддержку политзаключенных [в Черногории, Армении, Литве, Израиле и других странах], езжу по вечерам писем политзаключенным, помогаю «Рабкору». Сплю мало, большую часть времени работаю. Когда остаюсь наедине со всеми мыслями, приходит уныние. А пока нужно решать задачи, голова занята другим. 

Маме тяжелее. После второго ареста у нее появилось ощущение обиды: что его взяли, забрали, а потом вернули и опять забрали. Мы с братом [Георгием Кагарлицким] уехали за границу, а она одна, в России и без папы. Надеюсь, скоро она поедет к нему на длительное свидание. 

Моя мама — прекрасный человек. Сейчас мы стали больше общаться, она ко мне регулярно приезжает. Чаще стала бывать на море — надо же и плюсы какие-то искать. 

* * *

Папа говорит, ему очень приятно, когда он получает письма [с вечеров писем политзаключенных]. На вечерах я зачитываю его письма — показываю людям, что он не потерял лицо, не унывает. И его поддержка через меня тоже помогает людям, мне в том числе. 

Кассация была последним юридическим вариантом воздействия на государство. На данный момент мы сделали все, что могли. Не знаю, что должно случиться, чтобы что-то изменилось. Кроме как глобальные перемены.

Надеюсь, что это все для нас закончится не через пять лет, а как можно скорее. Я желаю всем нам свободы. Желаю свободы не только папе, но и себе. Я хочу иметь возможность вернуться в Россию, хочу не бояться. Хочу чувствовать, что и я, и мой папа можем находиться в своей стране и заниматься тем, чем хотим.