«Это была легенда!» Интервью Арсения Дежурова — он преподавал Василию Уткину литературу на филфаке МПГУ

По словам самого Василия Уткина, он вполне мог стать не футбольным комментатором, а учителем русского и литературы. Будущий журналист поступил на филфак Московского педагогического государственного университета в 16 лет — он был самым младшим (и ярким) студентом на своем курсе. Об этом «Берегу» рассказал его преподаватель Арсений Дежуров.

— Как вы познакомились с Уткиным?

— Мне было 22, я первый год работал в Московском педагогическом государственном университете на кафедре всемирной литературы. И меня сразу бросили, как выразился мой завкафедры профессор [Владимир] Луков, «в клетку с тиграми» — отправили [преподавать] на третий курс. Так я в свои 22 оказался перед 19-летними студентами — причем самой сильной группы, в которую входил и Вася Уткин.

Вася обучался на учителя русского языка и литературы, причем поступил он, когда ему было 16, то есть был на год моложе прочих. Он был самый маленький и самый пылкий, и над ним за это по-доброму посмеивались. Но в то же время смотрели на него с великим почтением и называли «ницшеанцем», потому что он был очень ученый мальчик и уже прочитал два тома Фридриха Ницше.

— Пылкий?

— Пылкий не в романтически-истерическом смысле. Просто у него всегда были быстрые, яркие и очень живые реакции, а суждения всегда были категоричны. Иные пытались взглянуть с разных позиций, чтобы как-то оправлять свою моральную вялость, а он всегда говорил очень точно, умно, интересно. У него была пылкость ума. Он очень темпераментный — просто работал над собой и научился это скрывать.

Сначала мы с ним не сошлись характерами. Вася был очень высокий и потому всегда садился на последнюю парту, чтобы не заслонять остальных, и на первой моей лекции он тоже сидел на последней парте у окна — и упомянул оттуда имя французского писателя-романтика [времен Французской революции] Бенжамена Констана. А я не расслышал, что он сказал — и переспросил его простонародно так: «Чего?» Вася решил, что я не знаю, кто такой Бенжамен Констан — и до конца занятия просто смотрел в окно, понимая, что жизнь его проходит впустую из-за бессмысленности этого занятия. Но эта наша недоговоренность очень быстро разрешилась: со второго занятия все уже пошло нормально.

Он был прекрасный литературовед — я уверен, что он сделал бы большую филологическую карьеру, если бы не был так безобразно ленив в освоении русского языка. Он из своего курса в 600 человек был хуже всех по русскому, что очень странно слышать всякому, кто хоть раз слышал Васю [в эфире]. Как человек с таким тонким знанием красоты русского языка может провалить его на старших курсах педагогического института? Это для него всегда было предметом комплексов — он переживал и иногда с некоторой тоской спрашивал, нельзя ли все-таки как-то так сделать, чтобы он смог прийти и пересдать?

Поэтому юридически у него нет высшего образования. Это тайна для всех, но сейчас уже нет смысла ее хранить. В частности, это тайна почему-то для МПГУ, который всегда публикует Васю в списке своих высших филологических достижений! Что совсем не так: Вася провалил русский, просто не смог его сдать. Русский был для него сложным и скучным предметом, и когда он открывал учебник, у него делалась меланхолия. Ему становилось плохо — и он сразу его закрывал.

Причем Васю в его группе окружали отличницы, которые были готовы ему помочь, но он проявил такую легендарную, покоряющую сердце тупость в этом вопросе, что, будучи отличником по всем остальным предметам, ухитрился на последнем курсе все-таки провалить русский. Это была легенда!

— Он правда какое-то время хотел стать учителем русского и литературы?

— Я уверен, что он хотел быть литературоведом. Ему хотелось заниматься большой наукой, его интересовали вершинные литературные достижения. Он очень много читал.

Своего увлечения спортом он поначалу как будто даже стеснялся. Ему казалось, что мы-то взрослые, что мы настоящие ого-го филологи — и он чувствовал себя застенчиво. Просто благоговел перед книжкой и своими идеалами. Тогда, в юности, он же еще не знал, что станет новатором русского языка и светилом для будущих поколений именно как спортивный комментатор.

— Его речь уже тогда была такой афористичной, какой стала в эфире?

— В университете такого еще не было — он был юный простофиля. Еще не освоил во всех деталях собственный юмор — не умел афористично спрашивать, но потом научился. Он не был гений — просто очень талантливый мальчик. И он еще не знал, что он так может! Он не родился таким — он постепенно открывал для себя, что, оказывается, так можно.

— Когда вы поняли, что он становится знаменитым?

— Мне об этом с радостью рассказывали его однокурсники. Мне повторяли его шутки — и они были хорошие. И никогда я не слышал слов зависти. С Васей рядом зло не очень уживалось. Он был не в состоянии оскорбить человека, ему это просто не было присуще. Я не представляю, чтобы он мог быть агрессивным или злым. А если встречался с проявлением человеческого зла, то он скорее удивлялся этому. И мог впадать в меланхолию. Наверное, у него были какие-то недостатки, но мне не попался ни один.

Но когда он приезжал ко мне в гости, мы никогда не выходили на разговоры о его славе. Говорили только о литературе. Вспоминали друзей, шутили и ели огромные торты. Он всегда приезжал с огромным тортом, от которого ничего не оставалось к концу. Он очень любил большие торты — и дарить, и съедать.

— Вам самому нравится смотреть футбол?

— Я совершенно не интересуюсь спортом, и потому мы с Васей вообще об этом не говорили! Когда мне мои бывшие студенты пересказывали его эфирные остроты, было очень смешно. Но сам я не смотрел — горько, но это так. И сейчас уже поздно начинать, тем более что Вася ушел.

Когда мне пересказывали, что он говорил, становилось понятно, зачем вообще нужно филологическое образование — чтобы комментировать спортивные программы! Обычно как: филологи занимаются своими толстыми книжками, о которых никто ничего не знает, а комментаторы занимаются исключительно спортом. Русский язык остается у одних, комментирование — у других, и все распадается, атомизируется, теряется великий русский язык!

А с Васей ты понимал, что русский язык живет, что он прямо перед тобой — в устной форме. И является произведением искусства. Когда Вася говорил, это был литературный акт. Это было интересно слушать и повторять. А со временем люди начинали думать, что они сами так думают, как он говорит.

Он очень сильно влиял на жизнь русского языка среди людей. И несмотря на свою образованность, оказался своим. Зачастую в народе образованных людей уважают, но не любят. А здесь редкий случай, когда такой образованный человек, как Вася, стал всенародным любимцем!

— Когда он начинал в 1990-е, мало кто понимал, как рассказывать о спорте литературным языком — а Уткин цитировал поэтов и писателей любых эпох.

— Такая эрудиция была на курсе не только у него — просто не все мои студенты стали футбольными комментаторами. Он стал таким не потому, что он гениальный самородок, а потому что он вырос в прекрасном окружении. На его курсе учились очень одаренные люди — я бы такую среду пожелал всякому одаренному юноше. И Вася был одним из самых заметных явлений на своем очень заметном курсе.

— Вы говорите, он был склонен к меланхолии?

— Всякий думающий человек, смотря на состояние этого несовершенного мира, приходит в состояние печали. А Вася был как раз думающий добрый человек. Они обычно всегда грустные. Вы хоть одного такого веселого знаете? Я нет. Не представляю хохочущими ни Сократа, ни Будду, ни Христа.

Главное, что Вася не сделал из этой своей тоски объекта почитания и поклонения. Когда люди о нем вспоминают, они вспоминают его остроты (что совершенно не говорит о том, что ему жилось легко). Но склонность к внезапной печали и горькому переживанию была у него и в 18 лет, это правда. Я его помню прекрасно 18-летним. Он перед моими глазами совершенно.

Его слава вообще никак не изменила его — он только еще больше расцвел. Я думаю, ему очень помогала народная любовь. Это человек, которому она была очень нужна — и он ее получал. Я думаю, что без этого он, конечно, совершенно бы зачах. Ему нужно было, чтобы его любили, чтобы между ним и этим миром было еще несколько рядов частокола из его друзей. Тогда он мог спокойно выходить в этот мир.

И если бы он догадывался, какой вклад внес в нашу речь, то успокоился бы, что больше ни в чем не виноват перед свирепой кафедрой русского языка — и тот его давний экзамен в итоге сдан более чем на отлично.