Интервью Татьяны Левченко. Фигуранта дела «Сети» Максима Иванкина приговорили к 24 годам по делу об убийстве ее дочери

Рязанский областной суд вынес приговор фигуранту дела «Сети» Максиму Иванкину, которого обвиняли в убийстве Екатерины Левченко и Артема Дорофеева. В начале января 2024-го присяжные признали Иванкина виновным. 12 февраля ему назначили 24 года колонии строгого режима. По просьбе издания «Берег» после приговора спецкор «Медузы» Кристина Сафонова поговорила с Татьяной Левченко — матерью убитой Екатерины Левченко.

— У вас есть ощущение, что с приговором Максиму Иванкину все закончилось?

— В этом нет ничего радостного, но есть какое-то удовлетворение. Это, конечно, окончание большого этапа. Еще будет апелляция — наверное, придется ехать в Москву.

Ощущения, что [все] закончилось, нет. Может, потому что я ожидала большего — что ему дадут пожизненное. А дали 24 года, по факту — 18. Если рассудить, срок немаленький — треть жизни. 

— Почему вы не поехали на приговор?

— Я только в пятницу [9 февраля] была в суде. Адвокат сказал, что важно быть [потому что стороны высказывали свое мнение о возможном наказании], сказать что-то от себя. На приговоре важного значения мое присутствие не имеет. 

У меня ведь еще работа, я специалист по кадрам. Мне приходилось ездить [на суд в Рязань из Пензенской области] практически каждую неделю, иногда на два дня. Хорошо, у меня работодатель очень лояльный — знает мою историю, отпускает без проблем. Но совесть надо иметь — мою работу никто, кроме меня не выполнит. В пятницу пришлось с ноутбуком сидеть на вокзале, работать. 

— Я знаю, что вы не пропускали почти ни одного заседания. Каким для вас был этот год?

— На самом деле очень тяжелым. Даже физически ездить в другой город, как на работу, — не очень легко. И с материальной точки зрения — тоже.

Честно говоря, морально тоже было иногда тяжело. Бывали моменты, прямо до истерики. По-разному бывало. Но потом — ничего, «второе дыхание», как говорят. Я поняла, что все делаю правильно. Что надо доделать, надо терпеть. 

Хорошо, что меня поддерживали. Среди родственников — несколько человек, с которыми я общаюсь и которые интересуются, спрашивают. Но подробности тоже не всегда хочется пересказывать. А иногда поделиться с кем-то, обсудить надо. [Журналист] Евгений Малышев — спасибо ему огромное, знал про каждое заседание, звонил, спрашивал, обсуждали с ним. Вы, Максим Солопов, Илья Хесин — я видела, что я в этом не одна. Выдержала, слава богу. 

— Кто-то еще со стороны потерпевших следил за этим судом так же активно?

— Конечно. Мама Артема [Надежда Дорофеева] и мой бывший супруг Сергей [Левченко]. Но в суде они так часто не присутствовали, так получилось. Я, слава богу, была почти всегда. Считала, что это важно. Что это мой долг. Посмотреть, как все происходит и что происходит. Послушать всех. Послушать, что он [Иванкин] говорит. Самой для себя решить — виновен он или нет. Я осталась при своем мнении, что он все-таки виновен. 

— На суде вы впервые встретились с Максимом Иванкиным. Можете рассказать, какое впечатление он на вас произвел? 

— Сложно сказать. Внешность — я видела его раньше на фотографиях. А так, я старалась особо про него не думать. Потому что если про него думать, тяжело, просто крышу сносит. А мне ведь нужно смотреть, анализировать. Я старалась думать о нем не как об убийце своей дочери, а как просто о человеке, про которого надо решить: правду он говорит или нет. Это нелегко. 

Здоровья, конечно, ушло много. Я вспоминаю, какая была раньше и какая — сейчас. Думаю, может, уже возраст (Татьяне 51 год, — прим. «Берега»)? Но пришла в больницу к терапевту, она говорит: «Да вы что! У вас еще должно все быть нормально!» И задумываешься: наверное, на самом деле нервы. 

— Со стороны мне кажется, что этот год вас сильно изменил. Как будто сделал жестче.

— Может быть. Наверное, да.   

— У вас была возможность задать Максиму Иванкину вопросы. Вы спросили его обо всем, о чем хотели? Получили ли ответы?

— Самый главный вопрос для меня — где он был и что делал в это время [в апреле 2017 года]? Но его ответ: «Был у друга, сказать у кого, не могу», — это просто смешно. Я для себя так решила: он боится сказать правду, а значит, он виновен. 

— Для вас это было решающим?

— Да. На одном из заседаний он обмолвился, что ответит на все вопросы, по которым брал 51-ю статью. Я ехала на [следующее] заседание с таким ожиданием! Я была уверена, что он скажет. Но он опять на этот вопрос ничего не ответил, сказал: «Я же уже говорил, что был у друга, чего вы еще хотите?» Даже слов нет.

Он иногда смотрел в мою сторону. Один раз прямо мне сказал: «Я не убивал Катю. Мы были с ней в хороших отношениях». Но мне не верится. 

— До начала рассмотрения дела в суде я вас уже спрашивала, но хочу снова повторить вопрос: у вас не возникало сомнений, кто виновен в убийствах Кати и Артема?

— Знаете, я старалась объективно смотреть на вещи, видеть все аргументы «за» и «против», без эмоций. Потому что хочется ведь не просто кого-то посадить, чтобы был виновен, а правду. 

Вот, например, адвокат [Константин Карташов, защищающий Максима Иванкина] пытался показать фотографию с [армейским] ремнем Иванкина. Суд ее не принял во внимание. Я сначала была озабочена: «Как так? Доказательство, а суд не принимает». Потом посовещалась [со своими] адвокатами, они мне сказали, что суд и не обязан это делать. Что надо предоставить доказательства, что эта фотография — подлинник, объяснить, откуда она была изъята. 

И потом таких доказательств, для меня непонятных, было много. Адвокат принес в суд рубашку и говорит: «Это рубашка, по которой свидетели узнали Иванкина [в Рязани в 2017-м], она все это время была дома [в Пензенской области]». Даже я сижу, удивлена: Где он ее взял? Где доказательства, что Иванкин эту рубашку носил? Нет ничего. Или адвокат говорил про рюкзаки — по его словам, у Иванкина было два, совершенно одинаковых. С одним он якобы сбежал [в апреле 2017-го из Пензы], другой остался дома. Адвокат предлагал провести такой эксперимент: посмотреть, влезет ружье в него или не влезет. Причем абсолютно ничем не доказано, что Иванкин ушел из дома с таким же рюкзаком. 

Защита могла либо опровергнуть, либо подтвердить версию, которую предложило следствие. Опровергнуть не получилось. Подтвердить Иванкин тоже ничего не захотел. Он так и не сказал правды — это главное. Он не рассказал ничего о том, что делал после того, как сбежал из дома с [Алексеем] Полтавцом. Скажи свою версию! Почему ты молчишь, ничего не говоришь? Где твоя версия? Нет ее. Значит, будет версия, которую вытянуло следствие. Значит, так все и произошло.

— У защиты было много претензий к следствию: Иванкин и его адвокат говорили о пытках. О давлении говорили и другие фигуранты «Сети», которые не дали показаний, либо поддержали версию Иванкина. Также защита заявляла о неуместности части показаний свидетелей, доказательств. А что вы думаете о ходе следствия? Считаете ли, что следователи сделали все, чтобы установить правду?

— Я считаю, что следователи сделали много. И благодарна следователю Андрею Михайловичу Косенко. 

По поводу признания Иванкина сказать ничего не могу. Думаю, что и без признания [его вина доказана]. В суде не было сделано акцента на признании — его озвучили и все. Думаю, для присяжных оно не сыграло роли. Ведь были другие вещи. Были письма, которые Иванкин писал из СИЗО [своей жене] Анне Шалункиной, они были написаны его рукой — это подтверждено. Анна Шалункина не захотела отвечать ни на один вопрос про эти письма — это тоже много, что значит. Нашли рязанскую квартиру — это тоже стоило огромных трудов. Нашли свидетелей, которые все подтвердили сами, — это тоже имеет большое значение. Адвокат [Константин Карташов] их пытал: «А до какой степени у Иванкина были рыжие волосы? Они были чуть-чуть рыжие или сильно рыжие?» А потом говорил, что один сказал «чуть-чуть», другой — «сильно». Ну что это такое!

— А как вы отнеслись к показаниям фигуранта «Сети» Ильи Шакурского? К тому, что только на суде он рассказал, что видел Катю, Артема, Максима Иванкина и Алексея Полтавца в Рязани— хотя об этом «Медузе» не говорили ни Ольга Полынова, ни Полтавец. 

— Он и на следствии, на допросах не говорил. Я очень удивилась, обрадовалась. Может, у человека совесть появилась. Когда я его спросила на суде: «Вы вообще задумывались, что с ребятами произошло? Где они, почему пропали?» Он сказал: «Нам было не до этого». Вполне возможно, когда на них такое обвинение [об участии в «террористическом сообществе»] вешали, им было не до того, чтобы думать о других. На допросах он, возможно, понимал, что замешаны его друзья и, может быть, выгораживал их? Не хотел говорить, что видел их в Рязани всех вместе?

Он, кстати, единственный из всех [фигурантов «Сети»] прошлым летом прислал мне письмо с соболезнованиями по поводу гибели дочери. Я не стала отвечать, потому что не знала, что ответить. Наверное, у человека совесть есть, если он такие вещи делает. 

Про [еще одного фигуранта «Сети»] Мишу Кулькова я не могу понять — убили его друга (мне кажется, ему Артем все-таки был ближе, чем Максим), а он защищает Иванкина. Получается, Артем — никто, что ли? Можно его убить? Может, он не считает, что это [сделал] Иванкин? Но тогда расскажи, что ты знаешь! Как можно убить людей для того, чтобы не сидеть сколько-то лет?

— Следствие общалось со знакомыми Кати, читало ее переписку во «ВКонтакте». Вы, благодаря расследованию, узнали что-то новое о своей дочери?

— Узнала, что они с Артемом употребляли наркотики — для меня это, конечно, была новость. Но я уверена, что в распространении она бы вряд ли помогала. 

С новой стороны она мне не открылась. Я просто лишний раз убедилась, что для своих друзей она может сделать все, что угодно. Даже — пойти в лес, в такую даль… Мы, кстати, туда ездили. Там [сначала] — топтать до Лопухов по лесной дороге. А дальше — такой ужасный путь. Далеко, еще и в холодную погоду. Для друзей она на это пошла. Я сейчас лишний раз убедилась, что друзья ей попались не те. 

— Когда вы ездили в Лопухи?

—Летом. На суд приезжала бабушка из Лопухов, дала показания. Ее должны были отвезти обратно на машине, потому что транспорт в эти Лопухи никакой не ходит. Суд закончился, мы с адвокатом еще побыли [в здании], выходим — а она все сидит, ждет. Лето, жарко, бабушка в возрасте, самочувствие плохое. Мне стало ее очень жалко, говорю: «Мы вас отвезем». А когда шли втроем к машине, смотрю, нас Анна Шалункина снимает на телефон. Мне так смешно стало. Она потом где-то выложила пост, что мы со свидетелями общаемся, возим их. Выложила и выложила. А мы просто бабушку пожалели. 

— Вы ездили к самому месту убийств? Я помню, что раньше вам даже в любой другой лес было сложно зайти.

— Мы туда не поехали, только до Лопухов. Мне адвокат предложил, говорит: «Если хотите, я организую». Потому что тогда нужна другая машина, УАЗик. Я говорю: «Нет, я не могу». Я не решаюсь зайти в этот лес. 

[В целом] уже полегче в лес ходить. Мой прием — не думать [ни о чем], хотя сложно не думать. Когда в лес попадаешь, сразу начинаешь Катю вспоминать. 

— Вы помните свои ощущения, когда присяжные сказали, что считают Иванкина виновным?

— Мы с [бывшим мужем] Сергеем обсуждали, он говорит: «Думаю, столько-то человек будут „за“, столько-то „против“». А я на него смотрю и говорю: «Мне кажется, все сейчас скажут, что он виновен». Мы с ним даже на что-то поспорили, я не помню. Мои ощущения подтвердились. 

Конечно, было удовлетворение — слава богу, все закончилось. Потому что я очень боялась, что, не дай бог, кто-нибудь из присяжных заболеет или что-то случится, все же мы люди. Несколько присяжных перестали участвовать в рассмотрении: кто уехал, кто заболел. Остался только один запасной. Я как представила, что, не дай бой, что-то случится и все [весь процесс] заново придется начинать! После оглашения несколько человек из присяжных, проходя мимо, сказали: «Мы вам очень сочувствуем». 

— Следствию не удалось найти Алексея Полтавца. Не стали они привлекать и Дмитрия Пчелинцева, который, по словам Полтавца, был «заказчиком» убийств. Что вы думаете об этом? 

— Я немного расстроена, что против главного виновника — а я считаю, что это Пчелинцев — не было найдено никаких доказательств. Но я посмотрела, как он вел себя на допросе — как будто перед ним цирк — и убедилась, что он, скорее всего, был самым главным человеком в этой компании. Это мое личное мнение. Фактов нет — это самое обидное. С другой стороны, если Иванкин захотел так сделать, не сказал, что [в преступлении] был замешан кто-то еще, значит, он будет отвечать один. 

— Вы мне говорили, что со смертью Кати и ваша жизнь как будто оборвалась. Получается ли у вас начать жить заново?

— Я до сих пор учусь с этим жить, будем так говорить. Кати нет, эта боль никуда не ушла, она все еще тут. Но стараешься какие-то планы намечать. Жизнь другая стала совсем. Наверное, стало лучше получаться. Но я еще пока не научилась. 

Сейчас у меня во главе всего внук — с ним вожусь, с ним занимаюсь. Мне это надо. Вот все закончится, еще разочек съезжу на апелляцию, и буду полностью заниматься внуком. Ему нравится со мной, а мне с ним. Хотя с ним бывает тяжеловато. Но надо набираться сил, восстанавливаться, чтобы быть в силах с ним заниматься. Такая у меня цель теперь будет в жизни. Буду жить. 

— Как часто вы думаете о Кате? 

— Я заставляю себя не думать. Но бывает, еду на машине — дорога опять же через лес — и как будто проваливаюсь в глубину, в боль. Сразу себя останавливаю. С другой стороны, чувствую: я как будто предаю ее тем, что стараюсь о ней не думать. 

— Вы же делаете это, чтобы сохранить себя.

— Вы правы, да. Я тоже так думаю. Но все равно… Я же ее люблю, как про нее не думать? Тяжело, никак не найдешь грань. 

У меня есть дни памяти. Например, день смерти — 27 апреля. Я не знала точную дату, посоветовалась с батюшкой. Он сказал: «Ничего страшного, выбери для себя любой день и вспоминай». Я в такие дни прямо погружаюсь [в мысли о Кате], в другие стараюсь не вспоминать, иначе очень тяжело. 

— А что вы обычно вспоминаете? Ее детство?

— Все-таки представляю ее часто взрослой. Как бы она на что-то отреагировала, свое мнение о чем-то сказала. Как она улыбается, как мы с ней беседуем. Она любила особенно по утрам, перед школой, когда чай пьет, рассказать что-нибудь сокровенное. Про свои отношения с кем-нибудь, еще что-нибудь. Я раньше думала: «Надо же, дочка со мной делится, как же хорошо!»

Все-таки вспоминаю ее взрослой, хотя снится она мне маленькая. Лет пять-шесть, она была такая хорошенькая.

— Ваш внук похож на Катю характером?

— Нет, он совсем другой. Мальчишка! Хотя он Катю не помнит (ему было года два-три), он очень часто про нее спрашивает. У меня до сих пор лежат ее тетрадки в клеточку. Мы с ним играем в кораблики, он как-то раз взял тетрадку, открыл, чтобы рисовать, а там — рисунки Кати. И он с удивлением: «Бабуль, это кто нарисовал так круто?» Я говорю, это Катина тетрадка. Он сразу тетрадку откладывает: «Бабуль, здесь рисовать нельзя, это память». Прямо до слез.