Дагестанского журналиста Абдулмумина Гаджиева приговорили к 17 годам колонии по статье о терроризме. «Берег» поговорил с его женой Даной Сакиевой

В середине сентября Южный окружной военный суд в Ростове-на-Дону приговорил журналиста дагестанского издания «Черновик» Абдулмумина Гаджиева к 17 годам колонии строгого режима. По версии следствия, Гаджиев переводил деньги в благотворительные фонды проповедника Абу Умара Саситлинского, которого российские власти считают причастным к финансированию террористов. Коллеги по «Черновику» заявляли, что Гаджиева преследуют за профессиональную деятельность, сам он не признавал своей вины, а правозащитный центр «Мемориал» назвал журналиста политзаключенным. Жена Гаджиева Дана Сакиева рассказала кооперативу независимых журналистов «Берег» о том, как на протяжении четырех лет следствие пыталось доказать вину арестованного журналиста, но так и не смогло этого сделать.

«То, на чем строилось обвинение, рассыпалось»

Людям вне Дагестана я чаще всего объясняю это дело так: журналист писал на исламскую тематику в газете, за что, в принципе, и был задержан. Никаких четких доказательств нет, обвинение тоже построено невнятно. 

Люди, которые живут в Дагестане, знакомы с похожими ситуациями. Они [происходят] по одному сценарию. Рано утром [силовики] врываются в дом, что-то подкидывают, что-то вменяют, все очень громко, шумно — при том, что чаще всего никаких [террористических] группировок [на самом деле в доме] нет. И дальше забирают мужа, а иногда и жену, идут допросы, следствие. 

В Дагестане бывают достаточно громкие террористические дела. Они часто носят надуманный характер, потому что если вообще вникнуть в это слово [террорист], наверное, первое, что приходит на ум, — это человек, который угнал самолет или кого-то захватил в заложники. В данной ситуации [силовиками] подразумевалось, что супруг писал вещи, якобы призывающие к чему-то террористически-экстремистскому. Но этому нет никаких доказательств. То, на чем строилось обвинение, рассыпалось, даже не образовавшись.

Несколько раз в ходе заседания супруг обращался к следователю: «Давайте возьмем эту [мою] статью [которую вы считаете „призывающей к терроризму“]. Вы хотя бы читали ее?» На что мы прямо услышали, что следователь не читал, не читает и не собирается читать эти статьи. Хотя вот они предъявлены: около двадцати статей. 

У супруга были разные публикации — всегда очень умеренного характера. О чем бы они ни были — о ценности времени или об отношениях в семье, об образовании, приоритетах в жизни, или более точечные, экономического характера — согласно нормам ислама, никакой радикальностью они никогда не отличались. Если резюмировать, то [он писал о том] как жить согласно исламу. В наших реалиях, в наше время.

Сам по себе Абдулмумин очень умеренный человек — это, наверное, можно понять просто по его речи. Сколько идут эти заседания, от него самого в сторону обвинения, следователей, прокурора, судей, конвоя, кого бы то ни было, я не слышала даже слова «дурак». 

Ну и домик позже появился [среди доказательств обвинения], вместе с какими-то еще более курьезными «доказательствами». Тогда следователям стало понятно, что доказательств мало и нужно придумывать что-то еще. Но самым главным [для них] было озвучить что-то такое громкое: «терроризм», какие-то [денежные] переводы — то, во что обыватель, скорее всего, не будет вчитываться. 

«Дети везде слышали, что папа хороший»

Когда это событие [арест] произошло, наша с детьми жизнь поделилась на очень выразительное «до и после». Все было довольно тихо, спокойно, накануне [ареста] мы с детьми гуляли. С утра [когда силовики пришли с обыском] это был шок. [Позже знакомые] меня спрашивали: может быть, кто-то нас преследовал, следил? Но то ли я ничего не замечала, то ли ничего и не было. 

На фоне шока от судебных заседаний, среди стен СИЗО, проблем детей, вопросов как что урегулировать, когда все решаешь за двоих, шло время. На тот момент Абдулмумин был в СИЗО Махачкалы. Документы, адвокаты, передачи, работа, дети, школа, сад — [у меня была] такая ежедневная рутина. Практически все знакомые и адвокаты считали, что долго это не продлится, что супруга быстро отпустят. В прогнозах были неделя, месяц, полгода. Я слушала и ждала этого месяца, полугодия. Но к концу года [ареста] осознала, что в такой ситуации вряд ли кто-то может что-то знать. Поэтому я перестала вникать в прогнозы. Человеку, когда он переходит из острой ситуации в хроническую, становится чуть легче. Он просто вынужденно привыкает ко всему. Поэтому и он [муж] привык, и мы привыкли. 

В этом сыграли большую роль люди — не только близкие, но и те, кого мы вообще никогда не знали. Мы ежедневно получаем очень много теплых слов поддержки. Дети продолжили ходить на те же секции, в школу, в детский сад. Они везде слышали, что папа хороший, папа герой, папа ничего [плохого] не сделал. Где-то на улице, в автобусе, в такси, в детском клубе [нас подбадривали люди] — и это дорогого стоит. Очень много эмпатии от незнакомых людей.

Я думаю, что, в принципе, мое [ментальное] состояние и состояние детей во многом регулирует сам супруг. [Вдобавок] я работаю на любимой работе, у меня есть масса довольных пациентов, и это такая отдушина. Многие мои пациенты говорили: «Мы к вам пришли как к супруге Абдулмумина. Зная, что он такой хороший человек, мы понимали, что его супруга не может быть плохим специалистом».

«Самое главное, что подкрепляет человека, — это понимание того, что он ни в чем не виноват»

Когда я наконец попала к нему в СИЗО, супруг сказал, что у него было желание прочесть много художественных книг, но он физически не успевал это сделать. Пока он находился в СИЗО, он перечитал все, что хотел. Он всегда находит возможности к развитию себя и других людей. Когда детки были маленькие, я могла делегировать супругу ребенка и чем-то заняться. А он мог спокойно совмещать и присмотр за ребенком, и то дело, которым он занимается.

По образованию супруг — математик. После окончания университета он преподавал на экономическом факультете [в Дагестанском государственном университете]. У нас тогда родился первый ребенок (всего у Гаджиевых четверо сыновей, — прим. «Берега»), было сложновато в плане финансов. Преподавателям, особенно не берущим взяток, было сложно содержать семью. Таких, наверное, было мало, но он вот такой был. И есть.

Тогда он пошел в редакцию «Черновика» и стал писать. У него всегда это хорошо получалось, он и до этого выпускал небольшие публикации в соцсетях. Примерно с 2008 года до задержания он работал в «Черновике». Со временем это стало очень естественным, хотя поначалу казалось необычным. Не скажу, что у меня были большие опасения [из-за журналистской деятельности мужа]. Пару раз были ситуации, когда [дагестанские] газеты проверяли на экстремистские наклонности, но его статьи никогда в это число не входили. Они очень нравились читателям, всегда вызывали положительные эмоции.

До сих пор многие пишут, что помнят его с тех времен. А многие помнят его как преподавателя, говорят: «Вы когда-нибудь видели двоечника по всем предметам, имевшего „пятерку“ по высшей математике?» Но Абдулмумин умел так объяснить, что его предмет все знали. 

Он [всегда] старается где-то кого-то чему-то научить: то математике, то другим предметам. Семьи его сокамерников говорят, что человек, который никогда не стремился к знаниям и плохо окончил школу или вообще не имел образования, сейчас с тетрадью изучает математику, географию [под руководством Абдулмумина]. И сам он тоже любит узнавать что-то новое. Если в камере есть человек, который хорошо готовит, он смотрит, изучает, обдумывает, как выйдет [на свободу] и будет готовить. Он очень любит языки, и тот же английский язык относительно неплохо выучил за это время.

Конечно, самое главное, что человека подкрепляет, — это понимание того, что он ни в чем не виноват. Даже когда он находился здесь, в СИЗО в Махачкале, он говорил: «Что мне могут дать? Я же ничего не делал». На тот момент он уже сидел больше года.

[На свидания] мне приходилось подниматься на четвертый этаж СИЗО, и это было страшновато. Все двери закрывались. Я одна шла по СИЗО и думала, что если я тут потеряюсь, никто, наверное, и не спохватится, куда я делась. Нам давали 10 минут. В первые разы я могла все их просто проплакать, смотря на супруга, который говорил: «Спокойно, все хорошо». Рядом сидел человек, который контролировал эти 10 минут. Надо было вспомнить все, что ты хочешь сказать, а ты, естественно, все забывал. Но со временем это тоже превратилось в рутину. 

В самом начале на заседаниях я, не владея терминологией, вслушивалась в каждое слово, мне очень тяжело это давалось, потому что речь была монотонная, сухая. Я хотела все это слышать, понять, вдруг [мне понадобится] где-то какую-то речь сказать. Но со временем поняла, что чаще всего это просто тоже обычная рутина, привычная и стороне защиты, и стороне обвинения, и судьям. Нужно было выдерживать весь день этих сухих речей и всей этой ситуации, где ты заведомо виноват. 

«Не знаю, с чем у сына будут ассоциироваться слова „закон“ и „справедливость“» 

Я узнала о приговоре когда принимала пациентов. Тут же у меня стали невольно зреть, высчитываться эти цифры [сколько будет моим детям, когда муж освободится из колонии]. Они до сих пор так и держатся где-то в голове: 28, 27, 22 и 19. В голове сразу стали вырисовываться внуки. Дети [к тому моменту] — кто окончивший [вуз], кто женившийся. Они были маленькими при задержании супруга, старшему было 11, младшему — полтора года.

У детей, конечно же, было ожидание, что после очередного заседания папа придет вместе со мной. Но из раза в раз уже даже не приходилось объяснять. Один раз не пришел, второй раз мама не знает, как ответить на вопрос, почему папу не отпустили. В какой-то момент они просто, наверное, стали пассивно ждать какого-то окончания. Как говорил супруг в одном из своих выступлений на заседании: «Вот и дождались». 

Мне казалось понятным, что его не отпустят. Но спустя все эти четыре года была надежда на небольшой срок. Старший сын поехал на последнее заседание. Судья, уже, скорее всего, понимая, каким будет приговор, разрешил, хотя по уголовно-процессуальному кодексу на заседании можно присутствовать только с 16 лет, а ему 15 с небольшим. Позже сын рассказывал: «Мы стояли. Судья [говорил] очень невнятно, монотонно. Вообще было непонятно, что он говорит. Я ждал цифру. И первая, которую услышал, была пять лет и шесть месяцев. Я обрадовался, стал улыбаться. Потом судья очень долго говорил про имущество, ничего не было непонятно. Я смотрю на людей — никто не улыбается, кроме меня». И только за дверью [зала суда] сыну сказали, что в сумме по разным статьям идет 17 лет. 

Я сидела и думала над этим моментом. Когда сыну было 11, он понимал, в чем суть экспертизы, вникал, он знает, что дело просто шито белыми нитками. И при этом он слышит на таком серьезном заседании от людей в мантиях срок, который никак невозможно обосновать. Я думаю, это, конечно, очень отложилось [у него в памяти]. Не знаю, с чем у него будут ассоциироваться слова «закон» и «справедливость». 

Сегодня (20 сентября, — прим. «Берега»), кстати, появилась хорошая новость. Мы получили ответ, что представляло собой особое мнение одного из трех судей коллегии. Он говорит о том, что не понимает, на чем основывается доказательство обвинения в переводе 16 тысяч [представителю «Исламского государства»], что явно доказано обратное. У него, можно сказать, мнение прямо оправдательного характера, он критикует другие основания для приговора и все это дело ставит под большой вопрос. Но, учитывая, что коллегия судей была из трех человек, двое судей против одного. 

В ближайшее время нас ожидает апелляция, и, на наш взгляд, это [особое мнение все равно] — большое подспорье. Конечно, грызет сомнение, потому что мы уже видели, что, несмотря на свидетелей, которые говорили, что никогда не давали таких показаний, на филологов, которые говорили, что в статьях супруга нет даже намека ни на какой экстремизм, был оглашен вот такой приговор. Но, с другой стороны, ситуация просто вопиющая, сфабрикованная, сфальсифицированная полностью. Поэтому все-таки мы, конечно, надеемся. Очень хочется надеяться, что все развалится в ближайшее время. Но сама апелляция тоже может длиться долго. Иногда кажется, что можно отсидеть все 17 лет и тебе в конце скажут: «Он был не виноват».