«Бывает, дети мониторят новости на уроках» Как изменилась работа российских учителей на фоне войны и чего они ждут от нового учебного года

Начался новый учебный год — второй на фоне полномасштабного вторжения России в Украину. Кооператив независимых журналистов «Берег» поговорил с российскими учителями, которые выступают против войны, — о том, как изменилась их работа за минувшие полтора года и что ждет школы России в ближайшем будущем.

Елена

40 лет, учитель иностранного языка одной из московских школ

Руководство призывает нас более пристально наблюдать за детьми — кто что обсуждает, в каком контексте. Классные руководители (Елена — сама классный руководитель, — прим. «Берега») должны отслеживать настроения, беседовать с учениками, если они приходят и задают вопросы [о войне и политике]. Например, если кто-то вдруг услышал, что ученик поет гимн Украины, то его [ученика] вызовут на беседу с классным руководителем, психологом и школьным соцработником: «Милая детка, ты, наверное, случайно услышал это, но официальная линия партии другая. Мы же не хотим, чтобы у твоих родителей были проблемы». На первый раз ребенок отделается запиской — напишет, что «спел случайно», «не это имел в виду», «не хотел никого обидеть». Эту бумажку куда-то [в папку] подошьют — и все, конфликт исчерпан. 

Если [антивоенные высказывания ребенка услышит] идейный учитель [поддерживающий войну и политику Путина], то, возможно, деточке придется прийти [лично к этому учителю] и извиниться — ну и все. У меня [в классе] был один ученик, с которым пришлось провести такой разговор. Он провоцировал учителя другого предмета, очень ориентированного на государственную позицию, — ему [школьнику] было прикольно, «что ответит тетка в такой ситуации». Мы поговорили с ним, с его мамой, написали объяснительную записку [на имя директора школы], сходили к учительнице [которую провоцировал ученик] и принесли ей свои извинения. Но не за то, что [ребенок] не поддержал «линию партии», а за то, что он ее оскорбил как педагога [своими провокациями]. И все — дальше ребенок спокойно поступал в восьмой класс, это ни на чем не отразилось. 

Но если ребенок будет вести себя так систематически или сделает нечто подобное, но откровенно и ярко, например, выйдет с одиночным пикетом, то [к директору школы] вызовут не только ученика, но и его родителей. На встрече будет не только школьный социальный работник, но и какой-нибудь районный-департаментный. И дальше будут вести [с семьей ребенка] беседы на тему.

Учителя и классные руководители относятся к призыву [следить за детьми] по-разному: кто-то действительно так делает, другие просто стараются создавать теплую атмосферу. Потому что детям очень трудно — они попали в моральную мясорубку, и их надо поддержать. Я, например, вижу свою задачу в том, чтобы обеспечить в школе такой микроклимат, чтобы отвлечь учеников от кошмара, который [возможно] происходит у них на кухне — все эти переживания, страхи, экономические перемены, споры между родителями. [Для меня важно] создать среду, в которой им будет комфортно и тепло.

Поскольку я — учитель иностранного языка, меня, в отличие от словесников [учителей русского языка и литературы] и историков, не коснулись директивы о том, как преподносить [учебный] материал. В моем предмете этого контекста [военного и политического] просто нет. «Разговоры о важном» есть — каждый понедельник, и к ним есть методические рекомендации, но учитель свободен выбирать, как подавать материалы [этих уроков]. Кто-то включает готовую презентацию в МЭШ, кто-то импровизирует на тему сам. Кстати, они [темы] разные, и я не буду говорить, что прямо все надо немедленно сжечь. 

Наш диалог с родителями — как мне кажется, довольно конструктивный. Они знают, что на «Разговорах о важном» мы обсуждаем с детьми предложенные темы в максимально нейтральном контексте. Поэтому я ни разу не сталкивалась с тем, чтобы кто-то [из родителей] сказал: «Мы [наш ребенок] не будем ходить». Были случаи у коллег, когда родители наоборот требовали, чтобы занятия проходили четко по заданным стандартам — мол, сегодня была такая-то тема, почему вы ее не осветили так, как рекомендовано? У меня такого не было. Бывает, что часть этих классных часов [выделенных на «Разговоры о важном»] уходит, например, на подготовку к викторине, поздравления именинников — никто против ничего не имеет. Но это очень скользкий путь [для учителя, так как руководство школы и родители могут быть против]. 

Летом у нас прошло «антитеррористическое собрание» — инструктаж о том, что делать, если кто-то ворвался в школу, заблокировал двери. Такого раньше не было. Инструкции по безопасности мы должны дать детям буквально 1 сентября и объяснить, что надо быть бдительными, смотреть по сторонам. На случай атаки дронов или обстрелов у нас выдают в классы наборы-чемоданчики [для каждого ученика] — там респиратор, аптечка и фонарик. Но моему классу их еще не выдали. 

Кроме того, московские школы делятся на те, которые могут работать как временные пункты приема населения на случай, если где-то рванет, и те, которые не могут. Я знаю, что в школы из первой категории уже завезли кровати, воду, посуду. У нас [размещать людей] не будут, но летом на всякий случай [завхозы] разбирали подвалы школы, на всю школы закупили фонарики. 

Что касается идеологии, думаю, будет больше [учебных] материалов, ориентированных по содержанию на патриотические идеи, на то, какая у нас великая-могучая страна. В ребенке будут развивать идеи принадлежности к народу — все время будет эта риторика. Я не говорю, что будет фокус на войну — скорее, на культурные, образовательные и спортивные достижения. Экскурсионных программ всегда было много, но теперь, думаю, в них будет больший фокус на патриотизм. Пока нас никто не обязывает ходить в тот же Музей победы, но все, что государство предлагает для школьников, — немножечко со скосом туда. 

Анастасия

30 лет, учитель-предметник одной из московских частных школ 

С началом войны у нас [в школе] уехало [из России] очень много преподавателей — одни прекрасно владеют английским и оказались востребованы за границей, другие устроились в русскоязычные школы, которых много открылось [в других странах после начала войны]. То же касается учеников и их родителей. Где-то 20% детей и учителей переехали. Дефицит кадров ощущается — на поиск учителей у школы теперь уходит больше времени. Но такого, что мы вообще не можем найти специалиста, нет. А еще мужчин [в коллективе] стало немного меньше. 

Я — классный руководитель, работаю с младшими подростками. Мои отношения с детьми выходят за рамки предмета: мы часто проводим время вместе в поездках, на экскурсиях. Но ко мне [с вопросами о войне] не обращался практически никто. Разве что один раз, в первые дни войны, ребенок сказал мне на уроке, мол, как вы вообще можете шутить, когда в мире все так? Я ответила, что если не сохраню рассудок, мне будет сложно поддерживать себя и тех, кто на меня полагается. 

Есть ощущение, что для детей (по крайней мере, в моей школе) война — это что-то из мира взрослых, что от них далеко и не влияет на их жизни напрямую. Я бы не назвала это равнодушием — скорее, отсутствием активного интереса. Мы [учителя] их естественно не тормошили, не говорили: «Скажи, что думаешь о войне, признавайся!» Некоторые [ученики средних классов] вообще не понимали, почему мы обращаем на это [новости о войне] внимание. 

Среди старшеклассников тема [войны] поднималась чаще. Один из учеников подготовил манифест, в котором выразил свою [антивоенную] позицию, и даже развесил его по школе. Некоторые дети делали плакаты со словами «Нет войне». А в какой-то момент [в школу по почте] пришла бумажная открытка из немецкой школы, о которой мы не слышали раньше. На ней были нарисованы украинские флаги и написано на русском языке «Пожалуйста, мир», что-то такое. Наши дети написали им ответные открытки. Мы потом даже созвонились с этой школой — они рассказали, что отправили открытки где-то в 50 московских школ, но только мы ответили.

При этом мы не настраиваем детей в какую-то сторону, стараемся держать нейтралитет: мы же не знаем, какие настроения в семьях наших учеников. Мы поддерживаем доброжелательную учебную атмосферу, в которой нет места политике.

В первые дни войны у нас появился персонаж «Пожиратель страхов» [коробка с лицом и прорезью в области рта], куда можно было бросить записочку со своими страхами. У нас не уволили ни одного учителя из тех, кто выходил на первые антивоенные митинги. Опасения [что школой может заинтересоваться Минпросвещения] есть, но мы успокаиваем себя тем, что мы же не приходим на собрания и не говорим: «Ребята, скидываемся на помощь ВСУ по 500 рублей». Вообще мы государственно аккредитованная школа, у нас проверки РОНО каждый год. Но мы [ученики школы] сдаем все экзамены, у нас прозрачные документы — нет причин нами интересоваться. 

Что касается «Разговоров о важном», насколько я поняла (про Москву, по крайней мере), для частных школ это была лишь рекомендация. В том году мы ее проигнорировали — может, в этом что-то поменяется, я не знаю точно. В нашей стране, конечно, возможно все. Можно ли добавить патриотическое воспитание в государственную программу — обязательную для всех школ? Думаю, можно. Фоновая тревога, что что-то может ужесточиться, есть всегда. 

Юлия

55 лет, учитель физкультуры одной из московских школ 

Из нашей школы только одна учительница уехала за границу после начала войны. Она работала в начальных классах, и как только все произошло в феврале [2022-го], уволилась — побоялась за мужа. Даже класс не довела, и в апреле они уехали в Грузию. [Во время мобилизации осенью 2022 года] никого из наших учителей не призвали, хотя у нас много кадетских классов, где работают мужчины.

Тема войны в нашей школе — табу. [В учительской] никто не обсуждает ее. А вот с безопасностью стало нереально строго. Калитки закрыты, работают только по звонкам: звонишь охраннику [на воротах], он смотрит на тебя в камеру, объясняешь, с какой целью пришла, потом подходишь к дверям школы и снова нажимаешь на кнопку [охраны], чтобы пройти, а внутри еще прикладываешь карточку к турникету. Калитки открываются только после 16 часов, когда дети уходят из школы и остаются только те, кто посещает спортивные кружки. Никому больше нельзя прийти [в школу] в гости — бывших учеников, которые рвутся ко мне, без заранее сделанного пропуска не пускают. Я хотела пригласить тренера международного класса на открытое занятие — от него потребовали принести не только паспорт, но и документы об образовании, тренерскую книжку (такой вообще не существует) и чуть ли не, извините, мазки из поликлиники и справки, что у него нет холеры и чумы. 

Все майские праздники наши учителя-мужчины — ОБЖшники, физруки — ночами вместе с охранником дежурили в школе. Нужно было ходить вокруг школы и сидеть в самой школе с восьми вечера до пяти утра. Прежде подобного не было — для этого были ЧОП, тревожная кнопка. В конце августа в школе прошли учения [для сотрудников] — нам объясняли, как вести себя с детьми, если на территорию школы проникнут преступники-террористы и если будет заложено взрывное устройство. В сентябре запланирована учебная тревога, впервые без предупреждения — раньше предупреждали, что в 11 часов, например, будет тревога, объясните детям, чтобы не пугались. Специальных инструкций на случай, если в здание школы прилетит дрон, не было. 

Василиса

24 года, учитель русского языка одной из московских частных школ 

Самое заметное изменение за последний год — «Разговоры о важном», это коснулось всех школ. У нас эти уроки ведут учителя-предметники [а не классные руководители], в этом году они [занятия] продолжатся. Можно сказать, что нам повезло: наша администрация сказала, что мы можем не придерживаться методичек и использовать свои материалы. 

[В нашей школе] были учителя, которые сказали, что не будут этим заниматься [проводить «Разговоры о важном» по рекомендациям Минпросвещения]. Мне же было интересно придумать, как провести эти занятия без пропаганды. В рекомендациях к одному из уроков была жуткая формулировка — «геноцид советского народа фашистской Германией и ее пособниками», но я ее даже не произнесла. Мы просто обсудили само понятие. Это был интересный опыт — говорить о «геноциде» с семиклассниками на первом уроке в понедельник.  

Никто [в нашей школе] не следит за посещаемостью «Разговоров о важном», ничто не мешает школьникам прийти к следующему уроку. Однажды я вела занятие у трех семиклассников, а должна была у двадцати. Не знаю, связано ли это с тем, что сами дети не хотят в этом участвовать, или родители считают, что это не обязательно. В классах постарше у детей к этому тоже отношение как к чему-то необязательному. Те, кто приходят на уроки, активно в них не участвуют. 

После начала войны уехало очень много преподавателей и учеников [нашей школы]. Не знаю, как будет в этом году — кажется, все, кто хотел, уже уехали. 

На нашей кафедре русского языка и литературы все единодушно не поддерживают войну, как и большинство учителей в нашей школе. Также я не наблюдала конфликтов среди детей и между детьми и преподавателями по этому поводу. Однако открыто это [войну] никто не обсуждает. Нам, словесникам, повезло: в отличие от учителей обществознания и истории, мы не затрагиваем болезненные темы, в ходе которых может мелькать нынешняя война.

Бывает, дети мониторят новости на уроках. Помню, как в марте 2022 года они вместо того, чтобы слушать [меня], обсуждали, насколько упал курс рубля. Приходится их останавливать. 

Я не знаю, чего ожидать от этого года. Такое чувство, что может произойти все, что угодно, и могут ввести совершенно любое требование к учителям. Наша администрация аккуратно лавирует, но все же они вынуждены четко исполнять то, что требует государство. 

В прошлом году я много думала, какой момент станет последней каплей, после которой я решу, что больше не готова работать учителем в российской школе. Ощущение, что я к ней приближаюсь. Во-первых, я не верила, что «Разговоры о важном» действительно введут и каждый понедельник будут включать гимн и поднимать флаг. 

Во-вторых, я часто даю [на уроках] тексты, не предусмотренные программой, но вынуждена оставаться в рамках закона. Стараюсь не давать тексты про [Великую отечественную] войну, несмотря на то, что это важная часть подготовки к ЕГЭ и ОГЭ. Кроме того, у учеников девятого класса еще есть устный экзамен, на котором они вслух читают текст о какой-нибудь известной личности, а затем пересказывают его. Обычно эти тексты о поэтах, спортсменах или исторических деятелях. В этом году на сайте ФИПИ опубликовали демо-версию [этого экзамена] — в ней текст про женщину-фельдшера, которая работала на нынешней войне. Для сравнения: в прошлом году это были тексты про Миклухо Маклая и Ломоносова. Это снова заставило меня задуматься о том, хочу ли я дальше вариться в этой системе и показывать такие тексты детям.

В-третьих, меня очень подкосила история про «иноагентов». Раньше на уроках русского языка мы с детьми периодически обсуждали жанр репортажа и интервью. Еще два года назад брали материалы «Новой газеты» и «Медузы» — сейчас это невозможно. Школьникам нельзя показывать материалы, созданные «иноагентами». Если раньше мы потеряли возможность изучать тексты СМИ-«иноагентов», то теперь под закон попадают, например, песни Бориса Гребенщикова, — и эта тенденция меня пугает. Непонятно, где брать примеры хороших текстов. А когда-то я относилась ко всему этому, как к смешным попыткам [российских властей] придумать что-то новое из осколков имперской и советской идеологий.

Тем не менее я остаюсь — если я уеду, у детей останется еще меньше значимых взрослых, к которым они могут обратиться. Хорошо, что пока меня никто не заставляет следовать методичкам, и я могу делать на этих уроках, что захочу. А еще мне нравится преподавать русский язык. Меня очень поддерживает, что среди коллег я не одна с такой позицией, и они чувствуют то же, что и я. Я видела, насколько сильно ударяет по детям, когда их преподаватели говорят, что больше не хотят жить в России, и уезжают. Их это очень сильно демотивирует. В трудное время я хочу быть рядом с ними и их поддерживать.